Книга Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

…Может быть, я не прав. Мне кажется, что я прав, но я не смею утверждать этого, потому что очень я расстроен.

Ты мне писала: «Болезнь не опасная». Ты права. Болезнь не опасная. Но она мучительная. Круглые сутки видеть близ себя человека, который беспрерывно переносит страдания; все лечение болезни которого состоит в причинении ему новых страданий; каждое движение для которого — боль; которому боль не дает спать ночи; который поэтому весь разбит, измучен, нервно-расстроен; — видеть все это день за днем… Как Ты думаешь, можно самому потерять обладание собой? Я, кажется, его теряю. За прошедшую неделю я почти захворал сам. И среди всего этого Твои страшные телеграммы и мучительные письма…

Нина, хорошая, милая! Пойми меня и пойми, что я не могу поступить иначе, как поступаю. Что если бы я поступил иначе, не было бы лучше ни для Тебя, ни для меня. Если бы, подавляя свое чувство, я приехал бы к Тебе, наша встреча была бы мертвой и нам не нужной. Пойми, наконец, что моя мучительная тоска по Тебе, мои бессильные порывания к Тебе, мои письма, мои телеграммы, мои слезы (ибо, получив последнее Твое письмо, я просто и наивно плакал) должны быть для Тебя дороже и прекраснее, чем мое формальное исполнение раз данного обещания…

Конечно, я не работаю. И с внешней стороны трудно работать при условиях моей жизни, и внутренно, под влиянием Твоих писем, я не могу быть спокойным, а стало быть, не могу и работать. А мне работать необходимо, повторяю Тебе!

Прости меня, если я обидел Тебя чем-либо. И верь, что я не сержусь ни на одно слово Твоего письма; я только огорчен очень… После этого Твоего письма начинаю смертельно бояться нашей встречи в Москве. Хочу Тебя видеть страстно, но предвижу минуты боли невыносимой. Если будет для меня какая-либо возможность, постараюсь, чтоб того же числа, 17/30 февраля, мы встретились в Петербурге. Если невозможно будет, умоляю, будь ко мне милосердна. Ты сама не понимаешь, какие жестокие Ты мне наносишь раны. Ты никогда еще не говорила ничего столь беспощадного, как в последнем письме Твои слова о Робере. Нина! Нина! неужели они были правдой?..

Брюсов — Нине. 4/17 февраля 1909 г. Москва.

…Чувствую себя как затравленный зверь. Ты требуешь, чтобы я ехал к Тебе. Моя жена требует, чтобы я был с ней. Издатели требуют обещанных мною рукописей. Кредиторы требуют, чтоб я усердно занялся продажей моего дома, дабы выплатить им долг. — А я не могу ни ехать к Тебе, ни быть с женой, ни писать статьи, ни хлопотать о доме. Ничего не могу. Мне хочется броситься ничком, закрыть глаза, сложить руки, сказать: пусть будет, что будет! Или умереть, — наконец, умереть! наконец, освободиться ото всех мучительств этой жизни.

И все это именно когда мне казалось, что я близок к какой-то пристани, что возможно все примирить, возможно жить, работать. У самого берега — не в первый раз! — мой корабль идет ко дну, и я опять в черноте волн, свирепых и холодных. Стоит ли опять бороться с течением, — который раз! Не опустить ли руки? Во имя чего сопротивляюсь я, зачем добиваюсь этой пристани? Я воображаю, что там свет, радость, счастие. Нет! Конечно, там новый застенок, опять палачи, только в иных одеждах, опять орудия пытки, еще более усовершенствованные! Утонуть! утонуть!

Господи! как в эти дни мне было нужно Твое ласковое, Твое утешающее слово! Если когда-либо человек мог воскресить человека словом, — это именно теперь, меня Ты. Мне нужно было немножко снисхождения с Твоей стороны, немного понимания меня, немного дружбы и прощающей любви. Вместо того страшные, ветхозаветные слова. «Не хочу больше чувствовать этой женщины. Если этого нельзя, уйду от Тебя навсегда». — «Или 22 или никогда». Страшные, страшные слова. Око за око, зуб за зуб. Я падаю под их тяжестью. Я убит их острием. Мне кажется, если бы я приложил сейчас руку к своему сердцу, рука была бы окровавлена… Но если Ты можешь уйти навсегда, — уходи. Если можешь, — почему же не уйти?

Нина, дорогая! Если есть в Тебе та любовь, в которую я верил, — беспредельная, над всем торжествующая, — если есть в Тебе любовь ко мне, любовь все понимающая, все принимающая, все прощающая, — если есть в Тебе, как чувствую это в себе, бесконечная нежность, желающая дать тому, кого любишь, все радости, все утешения, — если есть в Тебе это: приезжай сейчас, немедленно, хоть завтра. Приезжай, потому что я устал без Тебя. Приезжай, потому что сроки, какие я выбирал, были придуманы не затем, чтоб отложить нашу встречу, но чтобы сделать ее более прекрасной! Если в душе Твоей мир и ясность, любовь и нежность, пусть боль, но и прощение; если Ты — та, о которой мучительно мечтаю я вот уже третий год, — приезжай теперь же, я жду Тебя, я зову Тебя, я хочу Тебя!

Но если в душе Твоей любовь условная; если Ты можешь говорить мне: «А! если так, я уйду к Роберу» (ведь это же чудовищно, эта слова, Нина!!); если Ты хочешь и ищешь не любви, но мести; если Ты живешь не нежностью, но яростью; если во мне Ты любишь не меня, но свое желание торжества; если я в Твоих глазах, как Ты пишешь, «лицемер», с «раздвоенной душой»; — тогда, Нина, тогда не приезжай вовсе, ни сюда, в Москву, ни в Петербург, ни в Гельсингфорс. Не зови меня, не жди меня. Я в последний раз скажу себе, что ошибся. Закрою глаза, отклоню лицо, — и Ты не будешь знать, что именно я чувствую.

Хочу, чтобы Ты пришла ко мне только в том случае, если не можешь не прийти. Хочу той Любви, которой никакие испытания не могут изменить. Хочу Любви безграничной, которая не знает слов «если — если — то я». Есть ли в душе Твоей такая любовь? Спроси себя. Ответь себе и мне…

Брюсов — Нине. 4/17 февраля 1909 г. Москва.

…Вновь пишу Тебе «последнее» письмо. То, которое напишу завтра, вероятно, уже не застанет Тебя в Париже. Через несколько дней мы встретимся. Встретимся в Москве и при самых неблагоприятных условиях. Изо всех возможных для нас встреч состоится самая опасная. Дьявол так устроил, — он «великий искусник», artifex maximus! Иду навстречу копью, закрыв глаза.

Когда я звал Тебя в Москву, я думал, что те чувства, чувства этой весны перегорели в Твоей душе, что Ты над ними. Я верил, что Ты нашла в себе прощение всему, что казалось Тебе грехом во мне. Как я нашел в себе прошение всему, что кажется мне грехом в Тебе. Я ждал, что мы встретимся проясненные, успокоенные. Я мечтал, что магическая сила нашей любви преобразила наши души — Твою, как мою…

Сейчас я боюсь, что судил о Тебе по себе. Что того пути, который совершил я, Ты не прошла. Что Ты все еще та, какой была в мае. Что Ты не та, кому я писал мои бедные, нежные и счастливые письма. Боюсь, что «Нина» моих писем — моя мечта…

Будем смотреть смело в глаза судьбы. Смело, потому что я привык смотреть ей в глаза. Ты не та, какой я Тебя ждал? Я не тот, каким Ты меня ждала? Наша встреча не та, какой мы ее ждали? О, страшные вопросы!

Будем смелы, Нина! не будем скрывать от себя ничего. Мы встретимся для новых мучительств и для новых отчаяний. Ты меня найдешь измученным, усталым до последнего предела, расстроенным, как рояль, по которому долго стучали кулаками и ногами, и, хуже всего, раздвоенным: не хочу от Тебя скрывать и этого! И мы проведем вместе, встречаясь и расходясь, опять встречаясь и опять расходясь, не мало трудных и мучительных дней, потому что не быть мне свободным раньше конца февраля ст. ст. И за эти долгие дни Ты возненавидишь меня вновь и начнешь меня презирать, и вместо той лучезарной близости, о которой я мечтал, о которой я писал, придет последнее разъединение…