Книга Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

Получается, что помощь, которая оказывалась ветеранам, имела для них большое, даже важнейшее материальное значение, но, кроме того, была знаком моральных привилегий, морального превосходства. Люди, пережившие Великую Отечественную войну, те, кто хотя бы номинально, был достаточно свободен, чтобы принимать участие в сражениях, внесли свой вклад в величайшую победу советского социализма и видели себя членами одного из самых сильных и ценных сообществ в истории человечества. Эта память и этот миф бросали отсвет даже на самые унылые жизни. А кроме этого, с участием в войне был связан определенный статус, который ветераны ревностно охраняли. Для сохранения этого статуса они настаивали на его исключительности, взирая свысока на ветеранов молодого поколения вроде афганцев и отказываясь воспринимать просьбы и мольбы тех, кто выжил в тылу, а не на фронте, как это делали те инвалиды, с которыми я говорила в Киеве.

Все это изменилось в конце 1980-х годов с началом распада Советского Союза. К тому времени уже были очевидны первые признаки возрастающих раздражения, с которым общество внимало историям о войне, жажды потребления, неприязни к старикам с их медалями и льготными проездными. Конец почтительного отношения к войне можно отнести к 1970-м годам, когда школьники, чьи родители были слишком молоды, чтобы успеть побывать на фронте или погибнуть на войне, стали отпускать шутки, вертеться и шалить, когда старики-ветераны выступали со своими рассказами в школах. Но на официальном уровне ничего не изменилось. Каждый год возводились новые мемориалы, устраивались парады, не утратившие пышности и размаха, а государство продолжало воздавать почести своим ветеранам, награждая их пластиковыми медалями и дополнительной колбасой в заказе. Однако сорокалетие победы, отмечавшееся в 1985 году, окажется последним безмятежным празднованием этой даты. Последующие годы будут отмечены возрастающими невзгодами и трудностями, обесцениванием денег и продуктовых заказов, колбаса стремительно исчезала, а пластиковых побрякушек, наоборот, становилось все больше.

Ветеран войны, который рассказал мне обо всем этом, решил в качестве доказательства продемонстрировать коробку конфет, которые ему вручили на пятидесятилетнюю годовщину окончания войны в 1995 году. “Отвратительные, да? Это даже не качественный шоколад”, – бормотал он. Он обвел рукой свою крошечную комнатушку, ее потрепанное убранство, единственную сломанную книжную полку и батарею пузырьков с лекарствами. “Лучше бы что-то с этим сделали. Мы воевали, наши товарищи погибали. Мы жизнь готовы были отдать. А теперь… только взгляните на все это”[973]. Экономические трудности, которые переживал этот ветеран, были делом повсеместным и всеобщим, он сам отнюдь не был исключением. Но в его случае они знаменовали собой острую потерю и вызывали ощущение куда большей горечи, потому что нарратив ветеранов о самопожертвовании теперь тоже подвергался сомнению. Оказалось, что репрессии – не единственный аспект сталинского режима, переоценку которого стремились произвести молодые активисты. “К сожалению, – писала одна из противниц новой открытости, – некоторые публицисты, кажется, забыли о гордости, достижениях и триумфах нашего великого советского народа”[974].

Процесс переоценки ценностей начался в 1988 году. После пробного старта советские либеральные газеты начали публиковать рассказы о войне, невиданные доселе их читателями. В последующие месяцы в печати появились истории ошибок и злонамеренной расточительности руководства страны, доказательства продолжавшихся в годы войны репрессий, нетронутые цензурой образы реальных смертей и увечий, давно забытые рассказы о предполагаемой трусости, панике и отступлении. Смерть сама по себе стала одной из первых тем, подвергшихся пересмотру. Благодаря демографам, а также публичным обсуждениям и калькуляциям в архивных делах были обнародованы факты занижения и сокрытия советских потерь в официальных советских подсчетах. К 1991 году ветераны услышали, что число военных потерь было значительно больше, чем они привыкли думать; некоторые утверждали, что реальные цифры превышали официальные в два раза![975] В то же самое время на свет вышли подробности того, при каких именно обстоятельствах произошли некоторые из этих смертей. Советские войска были утоплены в крови, когда немецким танкам противостояла советская конница, когда пехоту вынуждали сражаться посреди голого поля, когда солдат бросали на смерть лишь для того, чтобы они доказали свою преданность власти, когда свои же “особисты” стреляли им в спины. Даже сакральный нарратив обороны Сталинграда не избежал нового критического исследования[976].

Не то чтобы все эти истории были в свое время забыты, просто наряду со многими другими аспектами сталинизма они были засекречены, стали достоянием диссидентов, очевидцев, уцелевших и их семей. В официальном мифе о войне не было места для трусости и понапрасну растраченных жизней. Новая история в большинстве случаев подразумевала лишь смещение акцентов, фокусирование внимания на тех аспектах известного нарратива, которые прежде этого внимания были лишены. Однако бывшие солдаты со всем своим консерватизмом воспринимали эти полные горечи рассказы и критику как личное оскорбление. Они неловко перелистывали страницы последних номеров журналов, покупали и давали друг другу почитать мемуары, но зачастую вычитывали в этих текстах не историю, а скорее ретроспективную и бесцеремонную переоценку ценности своих жизней.

В различных частях Советского Союза этот пересмотр истории войны означал разные вещи. Альтернативные истории не побочные ответвления сюжета; каждый уцелевший имеет дело с наиболее драматическим, а часто и определяющим событием своей жизни. И было бы неверно утверждать – особенно если речь идет о бывших республиках СССР, – что процесс переоценки этой истории неизменно заставлял ветеранов страдать. В некоторых частях страны, в том числе в Украине и Беларуси, а также в странах Балтии, Латвии, Литве и Эстонии, в переписанной истории войны особое внимание уделялось советским (“имперским”) злодеяниям, с одной стороны, и не сломленному ими выносливому национальному духу – с другой[977]. Вновь стала достоянием широкой общественности замалчиваемая история советского вторжения в эти страны в 1939 году и первых месяцев репрессий[978]. В Западной Украине и Прибалтике самые широкие слои населения помнили зверства, связанные с приходом советской власти, включая убийства партизан-националистов, однако на протяжении пятидесяти лет любое обсуждение этих событий было запрещено[979]. Националистически ориентированные историки в этих регионах могли также подчеркивать, что их республики понесли самые тяжелые военные потери. Предстояло заново обнаружить неизвестные могилы, вновь предать земле тела и воздать им почести, утвердить возведение новых памятников, наполненных националистическими смыслами. Пересмотр истории – по крайней мере, с точки зрения титульных национальностей – в каждом из этих случаев стал частью коллективного акта освобождения.