Книга Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова

Членам Союза писателей полагались так называемые «дополнительные» 20 метров — больше, чем кандидатам наук, а ведь Юрий был к тому же кандидатом, то есть у него имелись все законные основания, чтобы встать в очередь на улучшение жилищных условий. В СП долго ждать квартиры не приходилось — богатая была организация. Когда очередь подошла, он помчался за смотровым ордером в Моссовет. Мельком глянув на кудрявого розовощекого посетителя, чиновница заявила, что сыну писателя выдать документ не имеет права, пусть приезжает сам Юрий Поляков. А когда выяснилось, что это он и есть, уперлась: нечего давать квартиры молодежи, когда метров для пожилых и заслуженных не хватает. Пришлось подключать Союз писателей, который в обмен на содействие взял с Полякова обещание вернуться на работу в газету «Московский литератор», осиротевшую после внезапной смерти поэта Владимира Шленского.

Обзавелся Юрий и своей первой машиной, купив ее по списку все того же Союза писателей, и отныне лихо разъезжал по Москве на белых «жигулях» тринадцатой модели. Летом 1986-го семья даже отправилась на них в Дом творчества в литовскую Ниду. Там Юрию отлично работалось, только шестилетняя Алина постоянно жаловалась, что местные дети не хотят дружить с русской из Москвы. До развала СССР оставалось всего пять лет.

В конце того же 1986 года семья Поляковых переехала из Орехово-Борисова в трехкомнатную квартиру на Хорошевском шоссе, рядом с редакцией «Красной звезды»: писательское начальство слово сдержало. На одной площадке с Поляковыми жил литературовед Всеволод Сахаров, этажом ниже — поэт Анатолий Передреев, над ними — поэт Анатолий Парпара и критик Владимир Куницын. В том же подъезде обитал до своего развода и знаменитый прозаик Анатолий Ким.

Алина ходила в садик, умиляла маму с папой своими детскими открытиями, как все малыши, капризничала, играла в привезенную папой из загранкомандировки куклу Барби, поражавшую родителей, но особенно бабушку, своими взрослыми формами. Жена Наталья работала, а ездившая к ним теща Любовь Федоровна помогала вести дом, заботилась о внучке.

Неожиданная слава не только наделила Юрия новыми творческими возможностями, — она окружила соблазнами, без которых, увы, немыслима жизнь известных людей. Успешный писатель стремительно обрастал знакомствами со знаменитостями, его приглашали в шумные компании с неистребимым — вопреки развернувшейся антиалкогольной кампании — количеством спиртного, на встречах с читателями к нему подходили за автографом красивые женщины, жаждущие новых встреч со знаменитостью. О том, что все у них в семье было непросто, за героя говорят его стихи: то, чем обычно делятся лишь с близкими друзьями, поэты выносят на всеобщее обозрение — ведь стихи только тогда и можно называть стихами, когда они искренни:

В доме пахнет безлюдьем, Хоть все лампы горят. Мы с тобою не будем Разбираться, кто прав, виноват, Багровея от пыла, Выяснять, чья правей правота: Это все уже было — Дипломатия, и прямота, И уходы с возвратом, И прощанье с улыбкой змеи… Это страшно, как атом, — Расщепленье семьи…

(«Разрыв»)

Вряд ли можно найти пару, которой довелось провести свой супружеский корабль через житейские рифы без происшествий и потерь, и каждый год в мире случаются миллионы кораблекрушений. Особенно непостоянны в браке люди творческих профессий, и если прежде от развода советских писателей удерживал в том числе страх схлопотать нагоняй по партийной линии, то в поздние советские годы этого страха не было уже ни у кого, даже у партаппаратчиков. И можно только восхищаться тем, что некоторым супружеским парам, в том числе Поляковым, довелось с честью пройти испытания и остаться верными данному друг другу слову. Тогда, во второй половине 1980-х, государству было не до семьи, партии — тоже, и все зависело от внутренней установки, если таковая была. Ну и, конечно, от воспитания. Оба, и Юрий и Наташа, с юности мечтали о прочной семье и сделали все, что от них зависело, чтобы мечта сбылась. В 2015-м чета Поляковых сыграла «рубиновую свадьбу» — отметила сороковую годовщину совместной жизни.

Настоящему мужчине не пристало вдаваться в подробности своей семейной жизни. Для того и существует творчество, чтобы воспоминания об изжитых радостях и неизжитой любви изливать на страницах книг. И хотя в стихах все было сказано, в интервью Юрий лишь однажды нехотя признал, что и их с Наташей семья не избежала испытаний на прочность. Точно так же, как у подавляющего большинства живущих вместе мужчин и женщин, у них случались по молодости шумные, с битьем посуды, скандалы. А однажды в стенку влетела пишущая машинка с катастрофическими для механизма последствиями. Покупка новой была тогда непростым делом, и лишь принадлежность к писательскому цеху позволила Юрию приобрести свой профессиональный инструмент, не простаивая в безнадежных очередях. (Кстати, любая множительная техника бралась тогда на строгий учет. Покупая пишущую машинку, ты должен был помнить, что отпечатанные на ней пробные образцы текста на всякий случай хранятся в соответствующих органах.)

Раза два, ослепленные взаимными обидами — а кто как не супруги умеют друг друга насмерть обижать, — они разъезжались, но всякий раз, остыв, вновь находили повод повстречаться: проверенные временем чувства, любимая дочь и семейный уют, который так ценил Юрий и который умело создавала Наташа, оказывались важнее окружавших обоих соблазнов, мелких взаимных счетов — и даже поблазнившей было мечты о новой, «сначальной» жизни, которую Юрий развенчает позднее в романах «Замыслил я побег…» и «Грибной царь». Кстати, в поздних стихах он даже признается, что и обижался «с оглядкой»:

Ах, эти семейные ссоры — Букет непрощенных обид. Язвительные укоры, Надменно-обиженный вид… Но в криках супружеской злобы Немного осталось огня. И дверью я хлопаю, чтобы Опять ты вернула меня…

(«Семейные ссоры»)

Однажды им заинтересовавшись, слава держала Юрия крепкой рукой и уже сама управляла его жизнью. Все новые города ожидали с ним встречи, все новые залы битком заполняли сограждане, чтобы поговорить о наболевшем, поделиться сомнениями и тревогами.

«После окончания разговора с читателями организаторы мероприятия, принадлежавшие, так сказать, к местной головке, вели меня ужинать и там, расслабившись, тоже начинали жаловаться. На жизнь. Я объехал множество областей и довольных своей жизнью почти не видел. Нет, это была не злость голодных людей, это больше напоминало глухое раздражение посетителя заводской столовой, которому надоели комплексные котлеты. Хотелось иного…

Один умный старый писатель, следивший за моими успехами, как-то остановил меня в НДЛ, взял за пуговицу и сказал: