Книга Метресса фаворита. Плеть государева - Юлия Андреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот как бывает, меня отличили, вызвали из ничтожества. Я, рождённый в бедной семье, поднялся по служебной лестнице и достиг всего не связями наверху, не подарками власть имущим, а исключительно собственным трудолюбием и рвением, полагаясь на Бога, но делая всё, что только могло быть в силах человеческих.
Вот и рассудите, назвать меня жестоким или требовательным? Дотошным или пунктуальным? Дело я делаю или самолюбие своё тешу? Есть от меня польза отечеству или вред и себялюбие? Кстати, о себялюбии, вот если нарочно пробраться в мою гардеробную и посмотреть, сколько там в шкафах платья. И что же, там только та одежда, которая положена мне в связи с занимаемым мной положением, мундиры парадные и каждодневные, пара халатов, которые я, правда, редко ношу, да для верховой езды костюм, чтобы в редкие часы отдыха на охоту съездить. Есть ещё отдельный гардероб, он и расположен в другой комнатке, чтобы, замаскировавшись до полной неузнаваемости, по улицам ходить да доглядывать, где что деется. Никаких украшений, как только заслуженные мной награды, не признаю. Чай, не баба, чтобы себя украшать. Крест нательный — тот самый, которым крестили, на пальце крошечное колечко с надколотым камешком, память о батюшке. Стригусь коротко, чтобы ничего не мешало, разумеется, по моде, при дворе без этого ни-ни, бреюсь тщательно, часто по три раза на дню, так как волос от природы тёмен, упрям, и малое нерадение — подбородок и щёки делаются синюшными. Ногти стригу коротко.
Была у меня законная жена, но да была и сплыла, об ней и говорить-то неприятно. Раз в месяц положенное содержание в Липные Горки шлю и никогда не пишу. Есть… была любимая женщина, краше которой во всём белом свете нет, единственное моё сокровище, не просто полюбовница, а единственный в мире человек, с которым я всегда мог поговорить по душам. Сердце раскрыть.
Да, по службе меня ревновали мои же сверстники и люди постарше, гадости шептали, пытались перед Павлом Петровичем, потом перед Александром Павловичем доброе имя Аракчеева в грязи вывалять. Не вышло, добрались-таки, дождались, когда я по делам служебным был вынужден уехать и… По самому дорогому, по самому больному. Настя! Двадцать пять лет жизни с тобой! Как же так, милая моя? Знаю, не было твоей вины в том, что одолели тебя изверги. Видел, сопротивлялась ты до последнего, нож вырывала из предательских рук, раны твои страшнющие видел. Бедная моя, несчастная девочка. Спи теперь спокойно в своём гробу, а я уж не заставлю тебя долго себя дожидаться. Помру, как Бог мне велит, явлюсь, как предпишет небесная канцелярия, закончив свои земные дела и сдав их преемникам. Вот тогда и свидимся с тобой, ненаглядная моя, солнышко. Единственная моя любовь. Пока же есть у меня и другое дело — отомстить убийцам твоим. Чтобы страдали они, как ты страдала, чтобы кровью своею умывались, как ты умылась.
Бедная моя, как представлю, что с тобой такое сотворили, нелюди проклятые…
Ах, Миллер, чёртов доктор, что за отвар мне дал? Что всю душу до последней её крупицы вынимает, ах, Настенька…
О, как пленительно, умно там, мило всё,
Где естества красы художеством сугубы,
И сеннолистны где Ижорска князя[48] дубы
В ветр шепчут, преклонясь, про счастья колесо!
— Итак, сколько комнатных девушек было у Настасьи Фёдоровны? — начал Псковитинов, расположившись в кресле своей новой гостиной.
— Ровно четыре, — с готовностью сообщил Фёдор Карлович. — Прасковья Антонова, 21 год, Татьяна Аникеева, 24 года, Аксинья Семёнова[50], 30 лет и Федосья Иванова[51], 21. Любопытный факт, на момент совершения убийства Аксинья Семёнова отдавала распоряжения садовникам, они это подтвердили. Но Шишкин утверждает, что едва Антонова обнаружила тело, кухмистер Иван Аникеев избил Аксинью. Понимаете, о чём я? Ведь если её тут не было, то она никак не могла быть виновна. Что же до Ивановой, в тот день её отправили в помощь в графский дом. Там раскроить какие-то сорочки нужно было.
— А за что избил?
— Говорит, мол, по хозяйству какую-то оплошность совершила. Но ведь не бывает таких совпадений! Как вы считаете? Что же до Татьяны Аникеевой, то она вовсе сидела в местной тюрьме, так что я бы её пока отпустил. И нам хорошо, на одну подозреваемую меньше.
— Тюрьма — неплохое алиби, — улыбнулся Псковитинов, приглашая, возникшего в дверном проходе Миллера пройти в комнату. — Только хорошо ли охраняется эта самая темница? А то я видал тюрьмы в поместьях — одно название, а не тюрьмы, чулан, человека сажают, скажем, до полудня, а потом он оттуда сам выходит и идёт прощенья просить.
— Здешняя тюрьма совершенно иного свойства. Добротная, с замками, по нашим понятиям, больше похожая на карцер, впрочем, тут всё такое, — закончил за полковника Миллер.
— Всё равно, пока не выясним, у кого были ключи от этого самого узилища и не могла ли как-нибудь Татьяна выбраться из своего заточения, из подозреваемых её не исключаем, — кивнул фон Фрикен. — Иванову тоже, вот графский дом, вон флигель. Долго ли добежать?
— А сколько во флигеле ночует народа? — Псковитинов отрезал кончик сигары и теперь сосредоточенно раскуривал её.
— Вместе с хозяйкой двадцать пять, — просмотрев свои списки, уточнил фон Фрикен.
— И вы хотите сказать, что все двадцать четыре человека, ну, пусть без Татьяны двадцать три, стояли у веранды и ждали, когда хозяйка выйдет и раздаст приказания?
— Так оно и было, — пожал плечами фон Фрикен.
— Целый час ждали?
— Час, — кивнул Миллер.
— То есть ночью или утром, когда Шумскую убивали, никто из этих двадцати трёх человек её воплей не услышал? Двадцать три человека разом сделались глухи? И это мы ещё не трогаем прислуги из дома Алексея Андреевича.
Миллер и фон Фрикен подавленно молчали.
— Вся дворня покамест посидит под замком. Потому как, даже если они не убивали, всё равно повинны в том, что не пришли на помощь или хотя бы не подняли тревогу. Вы видели тело и следы борьбы. Невозможно представить, что, когда женщине наносили подобные ранения, она, стиснув зубы, молчала. Кроме того, здесь, в графской резиденции, я заметил, что рамы на окнах ещё одинарные, а как в особнячке Шумской, кто-нибудь обратил внимание?
