Книга Сорок тысяч - Константин Нагаев

– Скорее всего, да. Но есть два правила: никаких приставаний, ну, кроме, может, легкого флирта, и вы рассказываете мне историю про близкого вам человека.

– Вы психолог?

– Нет. Я сценарии пишу. Для театра. Да присаживайтесь уже. Анна.

– Очень приятно.

– Надеюсь, что тоже смогу сказать эти слова.

– Отлично. А давайте я вас коньяком угощу и шоколадом.

– А давайте просто поделим счет пополам. Так будет вполне справедливо и не вызовет у сторон обид и возражений.

– А давайте.

Ну вот, собственно, и дорожное знакомство.

Анна была легка. Играла словами, переходя от вычурно-аристократического на исключительно простой язык. Весело и негромко смеялась. Время от времени застывала и смотрела в окно.

– Домой едете?

– К маме. А вы?

– Да и я вроде как тоже еду матушку проведать. Или просто от себя еду.

Выпили еще немного. Сидели так, как будто давно друг друга знали, и не было в мире места и времени, кроме этого вагона, у этого окна.

Я рассказывал о своих работах. Друзьях. Собаке.

Она о своих проектах. Учениках. И паре романов с возвышенными личностями, с кратковременным сроком годности.

Отдельное время было выделено на перемывание косточек бывшим.

Взяли еще триста. И лимончик, посыпанный растворимым кофе.

– Попробуйте. Вам понравится. Это меня подруга научила.

Сходили покурить в тамбур. Когда вернулись, она сказала:

– Ну, наверное, сударь, пришло время истории. Пусть она будет не слишком длинной, без морали. Просто одна история одного человека.

– Могу рассказать про деда. И войну.

– Как он там воевал?

– Да нет, наверное. Этих рассказов и так много. Про то, как он пришел домой в сорок шестом. А вернулся в пятьдесят первом.

– Уже интересно. Давайте. Только можно я себе в блокнот буду кое-что записывать?

И полезла в сумку. Достала какую-то тетрадь. Ручку. И очки в тонкой металлической оправе.

ИСТОРИЯ, ЗАПИСАННАЯ АННОЙ

Дед мой на войну ушел из Сибири в двадцать один год. К тому моменту он уже был женат. А жена была на сносях. Но долг есть долг. Деда звали Семен. А бабку Анной.

Ну вот, значит, дед и уехал в вагоне, с сухарями и шматом соленого сала, замотанным в тряпицу. Жену на прощание обнял и уехал.

Воевал, писал письма и пристрастился к табаку. Вернее, к махорке.

Писал он обстоятельно. Как дела, что ел, как товарищи себя чувствуют, как скоро мы немца в нору его загоним. И вдруг пропал. К тому моменту Анна сына родила. Виктором назвали.

В конце апреля на деда пришла похоронка. Схватились за головы. Горя, конечно, немеренно. Опять же вдова сама еще дите, да малой на руках. Прадед мой, Федор Евстифанович, их к себе приютил. Так и продолжили жить да хозяйствовать.

А в июне сорок шестого пришло письмо из-под Краснодара. От Никиты, с которым дед Семен на фронт уходил.

«Так, мол, и так. Понравилось мне на юге – тепло фрукты, и девушка при мне появилась, но дело, мол, не в том. На днях, ага, ездили в воинскую часть от нашей бригады. Крыши делать, что ураганой посшибало. А я на крышу залез, агась, и гляжу, вроде как человек знакомый двор метет. Ну, я, ясно, слез, пошел смотреть, кто таков. А это Семен ваш. Живой, здоровый. Только шрам на голове, уха куска нет, и ничего о себе не помнит. Я и так, и эдак… Ни в какую. Стоит. Моргает. Смотрит, как чужой. Живет при казарме как вольный. Ему койку выдали и паек. А записали Иваном Седым, потому как волосья у него все белые. Так что приезжайте, ждем-с. Можете орехов кедровых захватить, тут с ними напряженно. В смысле, нету». Ну и адрес.

Чуть Анну в чувства привели, Федор ее на свою жинку Агафью оставил, собрал мешок орехов, вещей теплых и рванул. С оказией добрался до части. Нашел сына. Ну, поревел, ясно. Выпили с солдатами. Орехи оставил и домой поехал. Ему еще капитан в дорогу тушенку дал, шинель и сахара кусок, почти в два фунта.

К августу добрались до дома. Вся родня выскочила встречать. Стол худо-бедно собрали. Все к Семену, а он сидит, моргает. Никого не узнает. Даже жинку не признал. Тихо поел. Вышел. Сел на заваленку. Курит.

Ну, в дом его приняли. Он сам от работы не отказывался. И сучкорубил, и лес валил с мужиками, и сено на зиму готовил. А все одно, как чужой. Анна с лица не своя ходит. И мужик есть – и мужа нет. С дитем поиграет, и на заваленку курить. И так по кругу…

А по весне пятьдесят первого пошли мужики в лес. Ну, и Семен с ними. Да в лесу разминулся со своими и на медведя вышел. А тот разбирать фамилии и чины не стал, кинулся на деда, да подмял. Но и дед не слабый. Боролся, кричал, держал медведю пасть, пока свои не подоспели да не завалили зверя.

Бочину он ему подрал. Плечо расцарапал да три ребра сломал. Мужики подскочили, а он лежит и плачет. Не орет от боли, а плачет. Слезы текут, сказать ничего не может.

Ну, подхватили его мужики на брезент. На телегу и в деревню. Домой затащили. Фельдшера вызвали. Тот посмотрел, раны обработал. Бинтом перетянул и уехал. Мне, говорит, тут делать больше нечего. Все зарастет. А пошто плачет, мол, не ведаю.

Положили его, значит, отдельно. А ночью Анна слышит как, он ее Анюткой кличет. Так, как раньше, до войны. Она прибежала, а он руки тянет и ревет. Память к нему через того медведя и вернулась. Считай пять лет с лишним не в себе жил. Анна на пол осела, не поверила такому. А потом сына притащила. Так всю ночь и просидели, ревя.

Ну, а как оклемался собрал Федор всех и стол накрыл. Мол, вот, теперь то мой сын и вернулся. А дед потом еще пятерых девок да троих пацанов с Анной народили. А на медведя дед более не ходил. В благодарность, что ли. Такая вот история.

– Вы сейчас заплачете. Не стоит. Все хорошо. И все до сих пор живы.

Улыбнулась. Выдохнула. Тетрадь в сумку засунула.

Посидели еще немного. Официантка, настойчиво зевая, принесла счет. Вечер закрылся. Я проводил Анну до купе, вернулся к себе. Поезд прибывал рано, а надо было еще все-таки и поспать…

Проводник ногой постучал в дверь.

– Сдаем белье, граждане.

Открыл глаза. Шею надуло от окна. За окном степь и утренний сырой холод. Не спеша слез с полки. Сходил. Умылся.

Вспомнился вчерашний вечер. Почему-то улыбнулся…

К поезду лениво подполз перрон провинциального, ампирски-сталинского вокзала. Дверь открылась. Я вышел на перрон. Осмотрелся. Вроде дома. Вернее на родине. Тот же мост через рельсы. То же тяжелое здание с громадными окнами и шпилем. Та же мраморная доска с отколотым углом и надписью «Отсюда в июне 1941»… И очень чисто. И таксисты тихие. Почти воспитанные.