Книга Страшные немецкие сказки - Александр Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В полной мере воспользовались выводами фон Франц прагматики вроде Шинкаренко, для которых сказка — инструкция по правильному поведению в обществе. Абсолютного зла в сказке нет — оно вредит лишь тем, кто не соблюдает определенных правил или табу. Следовательно, злобные персонажи помещены туда с учебной целью. Это не духи, не потусторонние сущности, они смертны и могут быть убиты. Их функция (снова функция, как у Проппа) — руководить действиями героя, награждать его или наказывать [114].
Другой «воспитатель» — Воронцов — видит в монстрах всевозможные жесты. Зря вы не верите в чертей рогатых! Их рогами мы все трогаем. Сетка из пальцев рук — это грозные стихии, похищающие людей. Людоеды — это пасть (пясть) отца или матери, вот почему родители в мифах едят детей. Наши руки (уды) породили удавов (змеев), хватающих красавиц, а многоглавую Гидру стрижкой ногтей не обезглавишь. Наконец, самый потрясающий пассаж: «Рефлекторный захват руками кровавых ран смертельно раненными людьми породил представления о сокровищах, которые старательно прячут мертвецы» [115]. Дело Афанасьева живет! А наши-то глупые предки так настойчиво искали клады…
Теперь тебе понятны мои чувства, читатель? Я боялся этих существ и восхищался ими, а оказалось, что это — дожди и молнии, полуголые дядьки и тетки из каменного века, индивидуальные пороки и коллективные добродетели, сознательные и бессознательные элементы психики или просто увесистый кулак и смачная дуля.
К тому же выяснилось, что я инвалид детства и слаборазвитая личность. Нормальные дети, по заключению американского психиатра Б. Беттельхайма, слушая и читая сказки, задают себе вопросы: «Кто я? Откуда произошел? Как возник мир? Как появились люди и животные? В чем смысл жизни?» [116] А мне, стыдно сказать, никакого дела до мира, людей и животных не было. Я спрашивал: «Кто эти чудовища? Где они живут? Как туда попасть?» — и не прочь был очутиться лицом к лицу с ними, чтобы убедиться в существовании волшебной страны. Снова и снова я открывал сборник братьев Гримм и мечтал: когда-нибудь я окажусь в сказке!
Нигде не обращено такого серьезного внимания
на памятники народной словесности, как в Германии.
А все-таки жаль, что историки не занимались сказками. Оригинальных гипотез и неожиданных открытий тогда было бы поменьше, зато персонажи сказок зажили бы исторической, то есть реальной, жизнью. Возможно, нашлись бы подтверждения существования тех или иных ситуаций, описанных в сказке, где-нибудь в Средневековье…
Сказка как исторический документ берет начало в XVI в. Создателем соответствующего книжного жанра в Европе считается Джованни Страпарола (1480–1557), автор сборника «Приятные ночи» (1550–1553), чрезвычайно популярного в Италии эпохи Возрождения. Продолжателем его дела был другой итальянец Джамбаттиста Базиле (1575–1632), чей сборник сказок «Пентамерон» вышел посмертно в 1634 г. В 1699 г. француз Шарль Перро (1628–1703), переработав сюжеты Страпаролы и Базиле, выпустил в свет сборник «Сказки матушки Гусыни». Параллельно ему мадам д’Онуа (1651–1705) издала «Сказки о феях» (1697) и «Новые сказки о феях» (1698). Эти сборники вызвали множество подражаний, в основном во Франции. Кроме них, источником вдохновения для французов служил первый европейский перевод арабских сказок «Тысяча и одна ночь» на французском языке. Произведения названных авторов вкупе со сказками Мари Леритье де Виллодон (1664–1734), Генриетты де Мюрат (1676–1716), Жака Прешака (1647–1693), Жана де Мелли (? -1724) и Антуана Гамильтона (1646–1720) составили грандиозное 41-томное собрание «Кабинет фей».
Знающий читатель усмехнется: мол, хотел историчности — получи! Много ли в этих «галантных» и «феерических» побасенках настоящего ужаса? Согласен. Этот сплав куртуазной новеллы и восточных чудес на редкость тягуч и приторен. Тем самым подтверждается недостаточность документального подхода. Подтверждаются и народные корни сказки. Литературная елейность бытовала в аристократических салонах, а страшные предания, к которым обратились собиратели сказок, имели устный характер. Следует, однако, помнить, что ренессансная аристократия отличалась от аристократии средневековой, которая вместе с народом участвовала в формировании сказок [118].
До поры до времени немецкие сказки походили на итальянские и французские. Правда, первый сборник, вышедший в Германии, — собрание Иоганна Претория (1630–1680) — дамам и детям не адресовался. В нем было много грубостей и плоских шуточек, почерпнутых из «народных книг». В XVIII в. ситуация изменилась. В 1782–1787 гг. И.К.А. Музеус (1735–1787) под влиянием французской традиции создал пятитомное собрание «Народные сказки немцев». Народного в этих сказках мало, преимущественно — литературные опусы салонного типа. Той же болезнью страдали бульварные сказки К.Б.Е. Науберт (1756–1819), сказочные собрания Вильгельма Гюнтера (1755–1826) и Отмара Нахтигаля (1753–1819), анонимные «Сказки о феях» и «Сказания богемской старины». Отдали дань куртуазности и нравоучениям первые романтики, сочинители сказок — И.Г. Юнг-Штиллинг (1740–1817), Новалис (1772–1801), Людвиг Тик (1773–1853).
Подражая французским, немецкие сказки сильно уступали им в популярности. Сердца бюргеров покорили Прекрасная Мелюзина и святая Женевьева, феи и египетские маги [119]. О своей традиции они вспоминали, лишь предаваясь грубоватому юмору шванков. Не пройдет и ста лет, как вся эта «феерия» будет казаться утомительной бессмыслицей. В предисловии к «Лиловой книге сказок» Э. Лэнг отзовется о таких сказочниках: «Они всякий раз начинают с того, как маленький мальчик или девочка идет гулять и встречает фею гардении, или фею яблоневого цвета, или фею кашки. Эти феи пытаются развеселить дитя, да не умеют; зато преуспевают, когда читают ему мораль» [120].
Перелом во взглядах на сказку произошел в начале XIX в. в Германии. По большому счету, именно немцам мы обязаны лучшими из имеющихся у нас сказок. Их пример вдохновил собирателей фольклора из Великобритании, Норвегии, России и других стран. Что же произошло? По замечанию Жирмунского, в поэтическом фольклоре «немецкие романтики открыли идеологически им близкое реликтовое искусство эпохи феодализма, „живую“ национальную старину» [121]. Смущает эпитет «национальная» — откуда бы ему взяться в эпоху феодализма? — но для романтиков он был свят.
