Книга Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

Выбрал я мягкую кашемировую кепку темно-серого цвета, сероватое же полупальто, невзрачное клетчатое кашне, коричневые дешевые ботинки на рыбьем меху, но с надежной подошвой, черные джинсы на теплой подкладке и вязаные перчатки. Из-под тента возбужденного оптовой покупкой «челнока», говорившего с украинским акцентом, вышел уже не Бэзил Шемякин, то бишь, если ссылаться на документы, не Ефим Шлайн, московская штучка, а некий слесарь-водопроводчик, устроенный при конторе элитного дома. Носки грубой домашней шерсти я приобрел у старушки. Шляпу, пальто и остальное московское я тащил в пакете, теперь вполне сливаясь с окружающей средой.

— Угу, — услышал я в телефонной трубке, когда из автомата, привинченного под пластиковым козырьком к стене на проспекте Абая, позвонил Усману. Он что-то дожевывал.

— Как дела? — спросил я.

— Съездил и взял. Что дальше?

— Живой?

— Кто? Я?

— Попугай…

— А… Наглеет понемногу. Кстати, он говорящий.

— И что показал на допросе?

— Говорит так… Блюзик птичка, Блюзик отличная птичка… И без остановки минуты две-три одно и то же. Зачем он?

«Действительно, — подумал я, — зачем? Ну что тут скажешь менту, а ныне таксисту?»

— Потом объясню, — сказал я многозначительно.

— А что нужно-то?

— Встретиться, — ответил я.

С полминуты, которые Усман молчал, я слушал невнятные детские голоса, доносившиеся в трубку, вероятно, из-за обеденного стола, потому что женский голос, перекрывая их чириканье, увещевал на русском «кушать, а не болтать». Бывший капитан, наверное, подбирал вразумительный повод, чтобы послать повежливее и подальше залетного суетягу.

Два парня с серыми лицами, в вязаных колпаках и затертых кожаных куртках, встали рядом. Высокий, плотный и маленький, вихлястый. Грязные китайские джинсы едва держались на обоих, огузки болтались почти у колен.

— Кафе на углу улицы Желтоксан, — сказал Усман. — Называется «Хэ-Лэ», только пишется иностранными буквами. Ну, как наше «хэ» и ихнее «лэ», крестик и угол…

— Наверное, «икс-эль»? — предположил я.

— Наверное… Через полтора часа подойдет? — спросил он.

— Подойдет, — сказал я. — Отправлюсь сейчас и подожду.

— Явится Ляззат, — сказал он. — Моя дочь. Так лучше.

И повесил трубку.

— Слушай, мужчина, — сказал высокий и плотный, показывая из рукава кончик ножа. — Дай закурить.

Высмотрели, как я совершал оптовую покупку. Лох-придурок, вот кто я теперь был по виду. Что ж, очень хорошо. Станиславский бы, значит, поверил в мое перевоплощение.

— И деньжат, наверное, тоже? — спросил я, вдавливая подошву нового ботинка в носок грязной кроссовки «Адидас» маленького и вихлястого.

— В своем уме, сука? — пискнул он.

Я вытянул трофейный «ТТ» из кармана полупальто.

— Нет базара, отец, — сказал высокий. — Все… Базара нет.

Кроссовку я давил и не отпускал. И практически не увидел, как испарился с «пером» высокий подельник носителя роскошной обувки.

— Отец, все… Ну, чего ты? Ну, чего ты, в натуре? Ботаю же… Все.

Ореликов мне Бог послал.

— Ты знаешь, как меня зовут? — спросил я молодца, всматриваясь в его лицо. Испытание для нервных урок нестерпимое.

— Откуда? Да ладно…

— Повторяй за мной, — скомандовал я. — Экслибрис Экслибрисович Альфарабийский… Давай!

— Этот… Эк… Эккабрасыч… Рабивский…

Наверное, он был метисом. И ночевал где попало, ел плохо, воняло от него немилосердно. На сдавленном, длинном и в то же время казавшемся крохотным, в пупырышках угрей, лице не нашлось места для бровей. Они сдвинулись на виски и по-китайски вразлет тянулись до запущенных бакенбард, почти касаясь грязных ушей.

— Вот что, красавчик… Придется тебе отрабатывать откат за наезд. Возьмешь этот пакет и, одна нога здесь, а другая там, доставишь в гостиницу «Алматы». Если не пустит охранник, отдашь ему и попросишь передать приемщице. Скажешь, для постояльца в номере пятьсот девять. Пятьсот девять. Запоминай… Не доставишь, тебе на рынке не кантоваться… Да с охранником на своей фене не ботай. Говори по-людски… Как имечко-то?

— Кишмиш… Ну, это… Виктор я.

— Вот тебе кое-какие бабки, Кишмиш-Виктор, на такси, прокатись по центру на пару со своим кентом, — сказал я, задвинул пушку в карман, вытянул пачку пятисотенных тенге и отшелушил две купюры герою.

Кишмиш-Виктор принял пакет, а я, не оглядываясь, отправился в сторону трамвайной остановки. Если подкрепление к вырубленной у «Детского мира» сладкой парочке прибыло, оно увяжется за Кишмишем. Да и его длинный кент с «пером» порадует «наружку» как добавочный шанс и утешение. Пусть рыночные орелики потаскают мой хвост, пока я буду прохлаждаться с Ляззат, а потом рассиживаться в «Стейк-хаузе». Марочное винцо к мясу, наверное, найдется в заведении. Следует себя вознаградить за сверхурочные в воскресенье…

Пакет с моими одежками, конечно, обшарят и поймут, что в толпе меня выделить теперь все равно, что иголку в стоге сена разыскать. Так что, встретимся вечером, господа, ближе к ночи, когда я вернусь в гостиницу. Куда я денусь?

А может, и деться?

Вопрос поставлен преждевременно, сказал я себе. Неясным остается, когда и где именно состоится предъявление документов для сканирования…

Неясным остается, когда и где я теперь увижу господ, быстренько семенивших, чтобы не оказаться приметными, из «мерса» в стеклянную дверь посольского особняка на московском Чистопрудном бульваре. Господа вместе или по отдельности каждый имели исключительное право идентификации документов, за которыми меня отправили, в качестве подлинных.

Неясным остается, когда и где объявится Матье Сорес. Но этот персонаж — не из моей игры на Шлайна. Может, и против. Как Бог даст.

До места встречи, обвыкаясь с новой экипировкой, я добирался пешком. Линия трамвая, обозначенная на карте, помогла определиться с направлением.

Кафе «XL» ублажало клиентуру искусственным ковром ещё на тротуаре, перед дверью. И лучше бы не делало этого. Запорошенный снежком, смерзшийся ворс заледенел так, что пришлось, поскользнувшись, изогнутся в поклоне и схватиться за дверную ручку. Плохая, в общем-то, примета. Из-за стойки исподлобья взирал на четыре столика с прозрачными, толстого стекла столешницами своего заведения небритый, с запущенной прической высокий, головой под потолок, русачок в меховой жилетке. И — никого.

Из вежливости я кивнул. Двинув заросшими сивыми бровями вверх и потом вниз, он то ли ответил, то ли поинтересовался таким образом — что угодно?

Бочкового было угодно.

Я взглянул на свои швейцарские «Раймон Вэйл». До контакта оставалось двадцать семь минут.