Книга Четыре времени лета - Грегуар Делакур

Завтра мне исполнится пятьдесят пять лет.

Я родилась 14 июля 1944-го. Очень насыщенный год, занимающий много страниц в учебниках истории. Среди хороших новостей этого года: Ануй ставит «Антигону» в театре «Ателье» в разгар оккупации; Пьер Броссолет[28]предпочитает самоубийство признаниям; в Нормандии 6 июня высаживаются сто тридцать две тысячи солдат союзнических войск; Паттон[29]входит в Динан, потом в Ванн, потом в Дре, потом освобождает Шартр – силен все-таки Паттон; Леклерк освобождает Париж, и де Голль произносит свое знаменитое «Париж, Париж оскорбленный! Париж сломленный! Париж замученный! Но Париж освобожденный!»; Лина Маржи[30]поет «Ах, белое винцо», а Арагон выпускает «Орельена». По части плохих: Деснос и Мальро арестованы; тридцать пять участников Сопротивления расстреляны у водопада в Булонском лесу; шестьсот сорок два человека убиты в Орадур-сюр-Глане; последний поезд с заключенными отправляется из лагеря Дранси в Освенцим; можно насчитать еще десять тысяч трагедий, которыми заполнены десять тысяч книг.

Пятьдесят пять лет назад мои родители назвали меня Моникой. Это было в духе времени, как Мари и Николь; но я всегда думала, что есть толика садизма в том, чтобы назвать Моникой розовенькую новорожденную кроху. Я предпочла бы что-нибудь не столь резкое, нежнее, женственнее. Что-нибудь сладкое во рту мужчины. Например, Жанна. Или Лилиана. Или Луиза.

Завтра меня будут звать Луизой.

* * *

Я улыбаюсь в машине, думая о «Мертвом сезоне».

И спрашиваю себя, не у меня ли наступил этот мертвый сезон. В моем возрасте.

Я спрашиваю себя, станет ли, глядя, как я иду по песку сегодня – живот потяжелее, мускулы не такие упругие, не такие подвижные, – оголодавший поп-певец по-прежнему петь: «Их груди, полные желанья жить / Их глаза, ускользающие, когда смотришь на них». Правда, невзирая на несведущего и грубого любовника в юности, невзирая на кормления, трещины, невзирая на этот ужасный закон всемирного тяготения, у меня есть еще кое-какие аргументы по части груди.

Народу на шоссе – не протолкнуться. Приходится резко тормозить.

Но я не злюсь. В воздухе витают запахи гудрона, лакрицы и табака; обещания детства, каникулы.

В Ле-Кротуа на указателях значится, что до Ле-Туке пятьдесят три километра. Я буду там меньше чем через час. А уже через час с небольшим буду в номере, который забронировала на две ночи в отеле «Вестминстер», примерять новый черный купальник. Качественный покрой, ловкая посадка и смелый вырез на груди. Пользуйся тем, что имеешь, говорила моя мать. Я закажу шампанского; розового «Таттинже», вот как! Хорошенько замороженного. И буду кружиться, как Пегги Сью в своем серебристом бальном платье.

Пузырьки будут лопаться на моем языке, на нёбе; они образуют буквы, составят фразу, которая нашепчет мне, что я еще хороша и привлекательна. И, главное, желанна, а то в последние несколько лет мой муж заставил меня в этом усомниться.

Эта красивая фраза меня убедит, что мужчина еще может для меня стать животным, вернуться со мной к истокам, в эпоху огня и грубых насущностей, которые суть сама соль желания.

Перед большим зеркалом в номере мои руки станут ласкать мой живот, пальцы ущипнут плоть, по-доброму. И я засмеюсь, и от смеха еще больше похорошею, я это знаю. Мне это всегда говорили.

Завтра я буду Луизой.

* * *

Завтра мне еще придется встретиться с чудовищами. Совершенные тела – какой ужас. Эти тела с безупречными грудями благодатью молодости или при помощи скальпеля. Великолепные тела, сбежавшие из весенних журналов, с их глянцевых, амбровых страниц, которые можно увидеть теперь на берегу моря, в нескольких метрах от нас, от наших мужчин, от наших раздавшихся, израненных животов. Эти тела с бесконечно длинными ногами, выставленными напоказ на террасах кафе, под легкими юбчонками, точно «циркули, которые мерят земной шар во всех направлениях»[31]. Эти тела мечты, непрестанно напоминающие мне, чего мы после пятидесяти лишены; что жизнь, роды, годы, злое время и тайные страдания отняли у нас. И коль скоро мой муж его больше не видит, я выставлю мое тело на обозрение охотникам, дикарям и прочим хищникам, которых сама плоть лета делает людоедами. Я отдам им мое тело матери, давней любовницы, в надежде, что его пожрут, как все другие.

Я знаю, что на моем теле записаны мои битвы. Серебристые растяжки внизу живота – трое моих сыновей были тяжелы. Выступающие вены на ляжках. Мозоли на ногах. Но моя фигура осталась грациозной, лицо красивым – я давно ухаживаю за ним, берегу кожу от чрезмерного солнца и табака, делающих ее сухой и серой. И порой, еще совсем недавно, когда я одна или даже с мужем, бывает, что мужчины улыбаются мне, и их улыбки как комплимент, как ласка, а взгляды их задерживаются на моей спине, когда я прохожу мимо. И мне вдруг кажется, что я вернулась в годы жара и огня, хоть я давно уже в возрасте нежности, этой крошечной привязанности, которую дарит мне мой муж после бурь страсти. Я была любима; немного – до него, очень – с ним; роман длился больше четверти века. Любовь была сильна поначалу. Огромна. А потом, очень скоро, трое детей. Много смеха. Были и страхи: два падения с велосипеда, одно с угнанного мопеда, разбитый до кости подбородок, аллергия на яйца, бритая наголо голова, еще падения, с яблони, со второго этажа, бесконечная скарлатина, проваленные экзамены, ребенок, потерявшийся на пляже 15 августа, фаланга мизинца, откушенная злобной таксой, выбитые зубы и три первые любовные горести.

Наши дети выросли очень быстро.

Я бесконечно любила быть их мамой. Заниматься ими, давать волю исконным жестам: ласкать, лечить, стряпать – я создала домашнюю пиццу и креативные блинчики, от которых они были без ума, – выбирать им одежду, рассказывать по вечерам сказки, целовать, выслушивать признания, плакать вместе с ними, смешить и даже вызывать спасателей, в тот день, когда пришлось «отклеивать» руку от кухонной стены и еще в тот, когда вытаскивали синий раздутый палец из бутылочного горлышка.

Летние каникулы мы проводили на юге. Сен-Рафаэль, Ла-Гард-Френе; Сен-Тропе в одно лето – но нам всем не понравилось. Мы снимали дома на месяц; муж был с нами две недели, уезжал на свои стройки или к письменному столу и возвращался на уик-энды. Дети проводили дни на пляже со мной, потом, позже, в пору отрочества, ломки голоса, первых усов и прочих нарождающихся безобразий, они пропадали целыми днями. Приходили вечером с речами, полными пива или «Монако»[32], со вкусом клубничной помады на губах и запахом светлого табака в волосах, часто с красными щеками, порой на дрожащих ногах. И тогда я гордилась ими, и завидовала их порывам, тоскуя о своих, и сокрушалась, что так быстро наступает он, возраст мужчины.