Книга Моя мама любит художника - Анастасия Малейко

— А зачем ему столько роз? — спросил Степа. — Они же почти одинаковые.

— В том-то и дело, что почти, — ответила я. — Их было еще больше, пришлось выбирать самые-самые. Поэтому выставка и называется «Пробираясь к настоящему».

— Ясно, — вздохнул Степа и стал задумчивым. Может быть, оттого, что ему не удавалось найти дрожащие от ветра бутоны. — Ты классно сегодня выглядишь.

— Это хиппи, — засмеялась я, — дети-цветы. Ты тоже неплохо смотришься. Рубашка, галстук и вообще…

— Я еще извиниться хотел. Ну, за ту выходку С шарфом, — сказал он и посмотрел мне в глаза. — Про соседку твою наплел чего-то… Не знаю, как это все вышло — понесло меня, понимаешь?

У меня опять запрыгало в животе, как тогда, в буфете. Но кричать детские считалки я не стала — не та ситуация. Просто стояла и улыбалась, а на щеках наверняка были ямочки.

— Ладно, забыли, — сказала я и легонько хлопнула Степу по плечу. — А с соседкой-пианисткой ты уже познакомился, вон она, в вишневой блузке стоит, рядом с бородатым мужчиной.

И тут, словно в подзорную трубу, я увидела маму. Она стояла рядом с Кирой, смотрела на проходящих мимо гостей, что-то кому-то говорила. Перехватив ее взгляд, я все поняла — ей хотелось снять туфли, уйти в укромное место, где нет ни картин, ни людей, ни бокалов, и долго сидеть в тишине. Художник стоял на том же месте, у лодок, только камеры уже не было. Зато рядом была блондинка в сиреневом платье, с пирожным в руках. Она откусывала от бисквита, подставляла ладони, чтобы не накрошить, и смеялась. И Игорь смеялся вместе с ней.

— Мама! — крикнула я через всю мастерскую. — Мама, идем к нам!

Видимо, я довольно громко крикнула, потому что все отвлеклись от разговоров и уставились в нашу сторону.

А я и сама не знала, зачем кричу. Просто хотелось сделать что-то особенное, увести маму далеко-далеко, чтобы она не грустила здесь в Кирином синем платье, а радовалась и шутила. Или танцевала «Dancing Queen»…

Когда я волнуюсь, я плохо соображаю. Мне кажется, это у всех так. Вот и сейчас: мне казалось, что и мама, и Кира с Мерабом, и художник с блондинкой, и незнакомые люди — все подошли к нам со Степой и обступили нас плотным кольцом. А оказывается, это я пересекла комнату и вокруг меня образовался круг.

— Аня, это твоя девочка? — щебетала блондинка в сиреневом, с бисквитными крошками на губах. — Какая взрослая! И какая красавица! Как тебя зовут?

Я промолчала, а Игорь произнес:

— У нее прекрасное имя — Лина.

— А главное — редкое! — сказал кто-то из гостей, и все засмеялись. Как будто только они знают эти навязчивые диалоги из «Иронии судьбы».

— Между прочим, Лина помогла мне отобрать картины для выставки, — добавил сквозь общий смех Игорь. — У нее отличный глаз. Видит главное.

— Правда, Лина? — заулыбалась мне блондинка.

— Да, я вижу главное, — ответила я. — И сиреневый хорошо смотрится только в новогоднюю ночь.

Все сразу замолчали, и у меня выскользнул бокал — не знаю, как он до сих пор болтался в руке, я про него начисто забыла. Кольцо тут же расступилось, а я бросилась бежать вниз — мимо столика с угощением, мимо лодок, платьев, душистых причесок и огромной вазы с цветами. Уже залезая в синий меховой рукав, я услышала наверху мамин голос, который тревожно говорил кому-то:

— Да принесите же щетку или веник! Нужно убрать осколки, пока никто не порезался!

Потом я толкнула дверь с колокольчиками и вышла наружу, на улицу Васильева.

Фонари уже горели мягким розовым светом, люди, закутанные в разноцветные шарфы, куда-то спешили. Было так, как бывает за десять дней до Нового года, — будто сдернули прозрачную пленку и мир стал громким, ярким, отчаянным. Просто сегодня пятница — вот и весь секрет.

Я села на скамейку напротив «Марса». Сюда всегда садятся бабушки в черных шляпках, о которых я сочинила столько невероятных историй. Одна была особенная — про семидесятилетнюю гардеробщицу оперного, нашедшую в одном из театральных биноклей огромный бриллиант. На этот бриллиант она купила заброшенный замок на острове и поселилась там, подальше от шумных внуков. Расчистила от мусора старый камин, открыла ржавым ключом заросший паутиной погреб — а там бочки с вином, может быть даже саперави…

— Вот ты где, — услышала я сзади, — а я тебя по всей улице ищу. Так и знал, что сидишь где-то здесь.

Степа. Ну, конечно, Степа, а кто же еще? Бегал, бедный, по Васильева, искал меня, а я тут сижу, старушек вспоминаю…

— Ты в порядке?

— Угу, — откликнулась я.

Говорить совсем не хотелось. И Степа это понял.

— Держи, захватил перед уходом, — сказал он и протянул мне креманку.

— Тирамису, — пробормотала я.

— Наверное. Там последняя оставалась. — И достал из кармана чайную ложку. — Вот.

Молодец, Степка, ничего не забыл, думала я, отделяя ложкой маленькие кусочки шоколадной массы. Где-то я уже такое видела. Давным-давно, в старом черно-белом фильме про Золушку. Когда карета превратилась в тыкву, а кучер — в крысу, когда исчезло бальное платье и хрустальные туфельки, она, грустная и чумазая, ест мороженое, которое прихватил для нее ученик Феи, мальчик-волшебник…

Глава семнадцатая, в которой все грустят и ухаживают за мамой

После выставки все изменилось. Жизнь стала печальной и бессмысленной. Мама вовремя приходила с работы, снимала свое серое французское пальто и, не переодеваясь, ложилась на диван. Она лежала, смотрела в потолок, в стену и ничего не говорила. Отвечала лишь «да» и «нет».

— Мам, это все из-за меня? Из-за разбитого бокала?..

— Нет.

— Тебе котлету разогреть?

— Нет.

— А пирожки с капустой?

— Нет.

— А чай с малиной будешь?

— Да.

И так все время.

Бабушка приходила каждый день, разгружала на кухне тяжелые сумки и садилась в кресло. Сидела тихо, не раскачиваясь, иногда засыпала и мирно похрапывала. Она приносила картофельное пюре, теплую пшенную кашу, термос с заваренным шиповником, котлеты, сырники, пирожки. Съедать это все не получалось, поэтому часть еды я относила Кире, у которой появилось два новых ученика. Каждый день за стенкой звучали тоскливые мелодии, и чем больше сырников и пирожков я приносила, тем тоскливее становились пьесы.

— Почему бы вам не разучить что-нибудь веселое? — тихонько спросила я Киру в прихожей.

— Тебе не нравится Шопен?.. — удивилась она.

Шопен мне в целом нравился, но сейчас в нашей молчаливой квартире он звучал жалобно и печально.