Книга Дверь обратно - Марина Трубецкая

Боже, Царя храни!

Сильный, державный.

Царствуй на славу, на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже, Царя храни!

Я не успела возмутиться такому наплевательскому отношению ко сну окружающих, как увидела пикирующего на камень орла. Государственная птица, не успев как следует усесться, начала клекотать, перебивая саму себя. Понять что-то было сложно, это мало походило на человечью речь. Еще меньше это походило на русскую речь. Наконец-то птица договорилась между собой и с сильным кавказским акцентом одна из голов молвила:

— Абрамгутанг, слущяй, карасывый дэвушк!

— Вах, — добавила вторая.

И обе, довольные, уставились на меня. Я — на саквояж. Тот, немного подумав, крякнул:

— Ну все, в общем-то, понятно.

— Даа? — Меня терзали смутные сомнения. — И что же он сказал?

— Нашел, говорит, чего-то…

— Абрамгутанга?

— Да ты не слова слушай, ты смысл лови. Видишь, — саквояж кивнул на орла, — довольный сидит, значит, нашел чего! А орангутанга этого он когда-то в цирке шапито видел. Все забыть не может! Вот и поминает к месту и нет.

— То есть мы можем идти? — уточнила я, все еще сильно сомневаясь.

— Коли ноги есть, то чего не ходить-то. — И он красноречиво посмотрел вниз, намекая, что у него-то ног нет.

Пришлось, предварительно запихнув в недра саквояжа покрывало, взять его в руку. Не скажу чтоб это был приятный момент. Пес его знает, что у сумасшедшего «чумадана» на уме. Птах, увидев, что все в сборе, без лишних понуканий медленно полетел над самой землей по только ему известному маршруту.

Тропинка, по которой нас вел Птах, была точь-в-точь как та, по которой я шла сюда. Так же дико петляла, потом угомонилась и потянулась унылой лентой среди деревьев. Саквояж вначале пытался дурным голосом петь песни и только после того, как я пригрозила его бросить, успокоился, насупился и на мои вопросы стал отвечать односложно: «да», «нет», «не знаю». Правда, я все же смогла узнать, что у него есть имя. Вот так! И не какое-то там, подходящее кожгалантерее, а имя и отчество! Об этом мне гордо было заявлено:

— Савва Юльевич я. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

— Милости просим, — брякнула я. Подумала и представилась тоже.

Птах уже давно куда-то улетел: чего здесь показывать, если тропинка одна. Саквояж молчал. Так и брела я, предоставленная своим мыслям…

Среди ветвей и днем-то было сумрачно, а сейчас, когда близился вечер, стало совсем темно. Три раза с короткими промежутками запнувшись о корни деревьев и один раз упав, я решила, что все — идти больше не могу. Пить хотелось дико. Это только такая идиотина, как я, могла потащиться в незнакомый лес и не взять никакой емкости с водой. Вначале я еще надеялась, что скоро покажется лаз в стене, но сейчас стало абсолютно очевидно, что, если бы это была моя тропинка, мы бы давно пришли. Я сорвала ближайший лист и сунула его в рот. Тьфу ты, какая горечь! Пить захотелось еще больше. Саквояж, вытаращив глаз, следил за мной.

— А чего это ты в вегетарианство ударилась? — наконец сказал он хоть что-то.

— Пить хочу.

Вот на фига, спрашивается, тупые вопросы задавать?

— А у меня попросить гордость не позволяет?

Ничего себе новости! От возмущения у меня даже волосы заискрили.

— У тебя все это время была вода?!

— Ну как была, — даже в темноте было видно, как он закатил глаз, — ну была, и че? — Видимо, в потемках он видел гораздо лучше меня и чем-то его насторожило выражение моего лица, потому что Савва (твою мать!) Юльевич вдруг сменил лениво-презрительный тон на любезно-подобострастный: — Тебе с газом водичку или нет? — и бойко распахнул закрома.

Я, не глядя, нашарила бутылку, сорвала крышку и в три глотка выпила все ее содержимое. Потом, уже не торопясь, взяла вторую, отметила запотевшее стекло и медленно, смакуя каждый глоток, выпила только половину. Остатки были отданы лицу. Лепота!!!

— Сельтерская, — угодливо вякнул саквояж.

Пришла моя пора закатывать глаза.

— Ты только с водой так можешь?

— Скажешь тоже, я ж тебе не портфель какой-нибудь для деловой переписки.

— И еду можешь?

— Это ведь смотря какую еду. Вот ежели тебе тарелку супа с потрошками, то уж извини-подвинься. А если, положим, гуся в яблоках, то с нашим, так сказать, почтением. Или вот, например…

— Гуся вначале давай, — не выдержала я, — потом об остальном меню доложишь.

А ведь не врала кожгалантерейная душонка. Сквозь распахнутые створки вовсю струился аромат свежеприготовленной птицы. Я достала бумажный сверток, сунула туда нос… Мммм… Никогда в жизни я не видела, не нюхала и не ела гусятины. Быстро разорвала упаковочную бумагу, оторвала ножку и вгрызлась в нее.

— С Вятской губернии птичка-с!

Опять этот тон кабацкого полового! Просто трактир на Пятницкой какой-то.

— Почему с Вятской-то? — насытившись, спросила я, облизывая пальцы.

— Да мне ж откуда знать? — искренне удивился саквояж. — Прохор Иваныч уж очень именно вятских уважал…

— Прохор Иваныч — это кто?

— Хозяин бывший. Мараев Прохор Иванович. Статский советник, между прочим, а не шелупонь какая-то! Великий человек был. И чин, опять же, приличный, и оклад согласно табели о рангах…

— А ты почему такой?

— Какой? — Глаз в темноте ярко вспыхнул.

— Ну, — замялась я, подбирая слова, — волшебный!

Ну вот, началось! Саквояж посмотрел на меня недоуменно и залился смехом.

— Волшебный! Ох! — В темноте было уже совсем ничего не видно, но звуки явно доносили, что сплющило Савву Юльевича не на шутку. Отсмеявшись, отдышавшись, он посмотрел на меня опять и вздохнул: — Когда надо будет, деука, тогда расскажу. А раньше не лезь ко мне с глупостями.

Так посидели мы еще какое-то время, пялясь в темноту, пока меня не осенило спросить:

— А для освещения у тебя что-нибудь есть?

— Ну слава великому Линга-мурти![5] Я уж думал, ты никогда не додумаешься спросить. Тебе свечи или керосинку? — И, судя по звуку, распахнул вновь волшебные глубины.

— Свечи давай. В подсвечнике только. Все равно здесь ветра нет, — буркнула я и, не удержавшись, спросила: — А самому предложить нельзя было?

— Навязанная реклама, мадамочка, это не мой стиль вести дела.

— Спички давай, — убедившись, что в сумке только упомянутые мной вещи, сказала я, — бюрократ хренов.

Со светом стало гораздо веселей. Через какое-то время появился Птах с дохлым сусликом в лапах.