Книга Какого цвета ночь? - Светлана Успенская

— Ну, что там у нас, — недовольно пробормотал завотделением, разговаривая сам с собой.

Пролистав историю болезни, он удивленно вскинул брови в сторону потупившегося больного, но промолчал.

— Ну и дозы, — хмыкнул немного погодя, перевернув страницу, — лошадиные! У нас такого изобилия, как в Сычовке, нет. И не жди. Галоперидол по особым случаям… Максимум — седалгин…

И тут же вписал в объемистый журнал нового пациента и новое назначение…

Теперь ощущения от инъекции показались ему непривычными и странными. Ничего не болело, но крови в его теле стало как-то слишком много. Сначала это почувствовали ноги, затем кровь защекотала по венам, постепенно поднимаясь, как веселящий газ, до самой головы, точно вместо красной липкой жидкости в теле текло шампанское, игристое вино из его давних студенческих времен. В ушах тихонько зазвенело, а потом внезапно показалось, что голову обложили ватой, он словно оглох. Предметы в палате немного отдалились, стали как будто более резкими и реальными. Наверное, ему заменили препарат. Потом эйфорический газ в венах сменился осенней хмурой усталостью. Глаза безвольно закрылись. Слезы защипали веки. Отчего-то вспомнился запах старых книг… Мама, еще молодая, с густыми темными волосами и бирюзовыми сережками в ушах, маленький щенок в корзинке возле двери — слабое тельце, отчего-то неподатливо закоченевшее… И собственные пальцы, сжимавшиеся со странной силой. И собственные глаза в зеркале — два стоячих озерца, полные недвижной воды. И холодящие кожу влажные дорожки на щеках… Это была жизнь, из которой он помнил только шелковистость остывающего мертвого щенка…

Я медленно брела на работу. Войдя в двери нашего офиса, поняла, что мой начальник уже на месте — сидит в холе, тепле и неге и наслаждается, судя по запаху, сразу и сигаретой и горячим кофе.

Ненашев произнес:

— Кстати, сегодня звонил один тип. Нас ожидает классная работа!

— Вот как? — спросила я с унылым видом. — Еще хотелось бы, чтобы хорошая работа всегда сопровождалась хорошей погодой… А что за тип?

— Не знаю. Но кажется, он не содержится в списке ста самых богатых людей Москвы, я проверял.

— Еще бы, такие клиенты выбирают себе контору посолиднее. С евроремонтом и квалифицированным персоналом, прошедшим огонь, воду, медные трубы и школу КГБ.

— Он живет на Кутузовском, — бросил мне Михаил. — Тебе о чем-нибудь это говорит?

— О том, что это может быть бывший партаппаратчик на пенсии, у которого каждая блоха на счету. А что ему нужно?

— Он хочет, чтобы мы понаблюдали за его женой. Чем занимается и так далее. Завтра он приедет, чтобы обговорить детали, все-таки это не телефонный разговор.

— Ясно, — сказала я, с наслаждением протягивая окоченевшие конечности к батарее. — Ревнивый супруг. Или супруг, который ищет малейшего повода, чтобы перестать быть оным…

— Ему лет пятьдесят с лишком. Солидный баритон, уверенный голос…

— Новый русский? — спросила я с надеждой.

— Не знаю. Без распальцовки — вроде не бандит. Деньги обещал хорошие.

Я задумалась. Все это было слишком замечательно, чтобы быть правдой.

— Вообще-то следить за неверными женами считается не слишком чистоплотной работой, — сказала я. — По крайней мере, среди солидных сыщиков. Это примерно, как работа проктолога среди врачей. Неужели ты хочешь быть проктологом?

— Ну и что! — легкомысленно отозвался мой шеф. — Лишь бы за это хорошо платили. И знаешь, в этом случае куда меньше риск нарваться на какого-нибудь придурка с пистолетом или отморозка с ножом в руке.

— Меньше, вот как? — спросила я с сомнением.

Кажется, меня тревожили дурные предчувствия…

Глава 6

Долгие разговоры с завотделением Юрием Степановичем в его кабинете происходили чуть ли не каждый день. В эти минуты Иван чувствовал себя обыкновенным человеком — сидел в кресле, правда, в кресле, истертом задами и спинами сотен пациентов, смотрел за плечо врача на волю, туда, где тоскливо светился апельсин закатного солнца, запутавшись ветвями в кроне столетнего дуба. Тихо шуршало перо, шаркало по бумаге, точно старик больной, возвращавшийся по коридору в свою палату. А вот глаза его были еще из другой жизни. Глаза его не выдерживали прямого, как на рыцарском поединке, взгляда исподлобья. Они смущались, убегали, скользили вниз, стараясь нащупать среди массы чуждых и враждебных предметов знакомые узоры. И голос срывался, робко доходя до первого, осторожного еще крещендо.

Звучали-звенели осторожные, почти ласковые вопросы. Они сначала подбирались к нему осторожно, крадучись, ходили кругами, только того и ждали, чтобы обрушиться из засады громобойным залпом, горным камнепадом, лавиной. Чтобы похоронить под собой, растрощить его косточки на безвольные маленькие молекулы, плавающие в слюдяной слизи.

— Я врач, вы должны мне рассказывать все… Вам будет легче, если вы мне расскажете все… Все. Все, что вы думаете, все, что хотите… Что вам снится… Вы помните, что с вами случилось? Что вы тогда чувствовали? Как это делали? Вы помните? Вы помните?!!

И он отвечал, испуганно сглатывая слюну, стоявшую комом в горле:

— Да, да…

Он был воском в руках врача — воском, который лепил умелый скульптор, чувствуя каждой клеточкой своих рук его податливость, его слезливую открытость, его мнимую благодарность — за то, что выслушают, поймут…

И он смотрел в спрятанные в кожистых мешках век глаза доктора так же недоверчиво, как смотрит затравленный зверь, загнанный острой палкой в угол. Лапа попала в капкан, ему больно, нет сил больше сопротивляться… Остается или покориться, или, визжа от боли, отгрызть собственную лапу и уйти по утреннему нетронутому снежку в лес, прихрамывая и оставляя на снежной целине цепочку крупных, красных, как клюква на болоте, капель крови. Так делают звери. Так не делает человек.

Новые вопросы сыпались как из рога изобилия:

— Мать свою помните? Увидеть хотите? Не хотите, потому что не помните или потому что помните? А щенка помните?.. Нет, подробности мне не нужны. Только ощущения, желания, мечты…

Его глухой голос вдруг неожиданно начинал крепчать, как летний легкий ветер, грозя усилиться до грозового шквала. Душа дрожала, натянутая как струна, с губ были готовы сорваться те ответы, которых ждал от него врач, но которые, как он знал, означали для него только одно: усиление режима, увеличение дозы лекарств, замену легких лекарств тяжелыми, теми, от которых в последнее время едва стал освобождаться задавленный химией мозг.

И поэтому он отвечал испуганно, сбивчиво, иногда глупо улыбался, иногда кривил рот, как ребенок, готовый расплакаться.

— Отвечай… Тебе хочется еще раз испытать это? Отвечай!

Он с трудом разомкнул губы и из последних сил просипел:

— Нет…

— Ты боишься наказания? — не отступал, не сдавался голос. — Ты бы сделал еще раз то же самое?