Книга Великая страна - Леонид Костюков

— Как прекрасен Нью-Йорк, — сказал Маркус, кладя Мэгги руку на плечо.

— Да. Грязноват, но прекрасен.

— Мы сегодня сделали его чуть-чуть чище.

— А может быть, добавили в этот суп чуть-чуть мордобоя.

— Мы боролись со злом, Мэгги. Мы чуть-чуть обкорнали его.

— А может быть, чуть-чуть обозлили.

— Русская рефлексия разъедает всё, как ржавчина. Лао Цзы щадит хотя бы недеяние, но русские и его растворяют без осадка.

— А ты читал Лао Цзы?

— Уверен.

— Ты больно умен для американца. Маркус — это ведь скандинавское имя?

— В десятку. Мой прадед был финским шведом.

— Поздравляю, Марки, ты практически русский.

— Но почему?

— Потому что Финляндия как она есть возникла только 80 лет назад. Твой прадед слинял из России.

— Ты уверена, что не шутишь?

— Уверена.

Но Маркус залез в Интернет, проторчал там восемь минут и вынырнул с абсолютно обалделым видом.

— Я русский, — произнес он трагически и добавил: — я русский.

— Ну, не надо так буквально…

— Я русский.

Неизвестно, до чего бы дошел Маркус Уильямс в своих изысканиях, но тут в его дверь позвонили. Мэгги открыла — за порогом стоял печальный встрепанный мужчина лет сорока с двумя веселенькими пакетиками.

— Маркус, — сказал он, не обращая на Мэгги никакого внимания, словно она была устройством по открыванию дверей, — ты можешь мне немножко помочь?

— Без проблем, Гэри.

— У тебя найдется кусочек мыла?

— Уверен.

— И ты не мог бы забить этот костыль?

Тут Мэгги разглядела содержимое пакетиков Гэри. В одном был крашеный под золото изящный металлический костыль, наподобие тех, которыми комсомольцы смыкали БАМ, в другом — веревка, продернутая блестящей ниткой.

— Ты пришел повеситься, — констатировал вышедший в прихожую Маркус таким тоном, словно Гэри зашел помыться. — Дерьмо, ну и антураж! Подбери себе трико с блестками.

— Я взял в маркете первые попавшиеся костыль и веревку. У меня не было настроения выбирать.

— Я вижу. Слушай, Гэри, тебе ведь сорок три года?

— Сорок четыре.

— Тем более. То есть, ты уже довольно давно перерабатываешь кислород в углекислый газ. Одной ночью больше, одной меньше… Ты видишь, я сейчас очень устал. Еще вобью костыль криво, ты свалишься, ушибешь копчик. Давай так: я посплю, а вы тут покалякаете с Мэгги. А утром я повешу тебя в лучшем виде, как полотно Тёрнера. Идет?

— Без проблем.

На этих словах Маркус удалился в смежную комнату и рухнул там на кровать. Мэгги в некотором смущении взглянула на Гэри.

— Может быть, кофе? Да вы положите это…

— С удовольствием. Знаете, Мэгги… наверное, многие мужчины согласились бы провести с вами последнюю ночь.

— Вы вгоняете меня в краску, Гэри. Во-первых, я вовсе не гоняюсь за лаврами Клеопатры, а во-вторых, провести ночь… это звучит несколько двусмысленно.

Гэри горячо заверил Мэгги в чистоте своих помыслов, тем временем зашипел в турочке кофе — и они уселись на кухне у маленького стола — не поймешь, в Париже, Нью-Йорке или Москве. Мэгги не пришлось долго уговаривать Гэри — он отпил несколько глотков горячего крепкого кофейку и начал:

Часть третья

Ночь на кухне

Глава 16. Гэри встречает Элизабет

— Я родился и вырос в нижнем течении Миссури, потом мои родители переехали в Даллас. Пожалуй, важнее то, что я вырос в любви и ласке, и подчас мое счастье было настолько абсолютным, что мне отчего-то становилось тревожно. Мне казалось, что Кто-то рисует мою жизнь тонкой кисточкой на хрупкой промасленной бумаге, затем только, чтобы в некоторый момент грубая рука сорвала и скомкала эту бумажную грань, чтобы в дыру ворвался резкий воздух предместий и начертились хмурые контуры неких фабричных зданий из темного, как густая кровь, кирпича. Вы понимаете меня, Мэгги, я словно метался между двумя представлениями: то ли я проживаю самую счастливую в мире жизнь, то ли это вовсе не жизнь — еще не жизнь, внеочередной рай, увертюра, обман…

— Я понимаю, — кратко ответила Мэгги.

— Я учился превосходно и легко. Вокруг меня, где бы я ни был, собиралась компания также легкая и превосходная. Как я понимаю теперь, мне недоставало своеобразного сопротивления жизни, наподобие того тепла, которое выделяется при трении. Экзамена, который я сдал бы сквозь непонимание, отчаяние, головную боль, преодолевая себя. Жизнь как бы играла со мной в поддавки, заманивала в глубокую весело раскрашенную западню…

Мэгги невольно взглянула на костыль и веревку.

— Я встретил Элизабет в семьдесят третьем, когда нам обоим было по двадцать. Ее спокойная красота сразу умиротворила меня. Я вроде бы сказал себе и про себя: Гэри, эта девушка не для тебя. И мысль о том, что возле нее непременно появится подлинный принц, превращала мое нереальное счастье в обычный человеческий уют. Господи! мне только этого и надо было. В мечтах… Мэгги! даже во снах я любил девушку симпатичную, но не очень красивую, то веснушчатую, то с крупными зубами и смущенной улыбкой. У нас рождались смешные дети. Мир принимал нас без зависти. Я благодарил Бога, что не люблю Элизабет, но месяц проходил за месяцем, принца на горизонте не возникало, и вот я обнаружил, что люблю Элизабет так, как никто никого не любил. Любовь вошла в мою жизнь, как зубная боль, как чистое страдание; я вжимался лбом в холодную стену — и через две минуты она уже жгла мой лоб моим же отраженным безумием. Слезы ровно текли по лицу, но я словно не плакал. И если возникала во мне потребность увидеть Элизабет, то это была мысль не влюбленного, а мазохиста. Мне казалось кощунственным, что кто-то вообще посягнет на эту струящуюся красоту. Принц… да я его попросту убил бы. Между тем моя Элизабет немного похудела и побледнела; сразу мне представилось, что она неизлечимо больна и непременно скоро умрет. Любящий всегда эгоист; признаюсь, Мэгги, я не нашел большой разницы между своей любовью к живой Элизабет и к мертвой. Может быть, я и предпочел бы второй вариант, но тридцатого августа, в предпоследний день лета, ко мне пришел Дуг Клеменс, ближайший мой товарищ, и вызвал в парк для разговора.

В этом бешеном парке цвели магнолии и розы, пальмы словно предлагали вялым изнеженным посетителям ненатуральную, излишне яркую зелень своих гигантстких листьев. Стрекот насекомых волнами набегал на нас. Был вечер, становилось прохладно. Ветер пушил мои волосы и волосы Дуга Клеменса.

Дуг осторожно, словно возводя из фраз спичечный домик, подвел меня к имени Элизабет. Оно словно замкнуло какую-то цепь в моем мозгу. Стрекот и шелест прекрасного парка перешли в гул, в гудение, готовое сорваться в визг. Я чувствовал, что схожу с ума. Ветер… он вытягивал мои волосы уже горизонтально, темным облаком позади головы. Ничто было не важно для меня — и в то же время я замечал всё, каждую деталь равнодушного Божьего мира.