Книга Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Ричард Фаринья

Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:

— Отец. Это вы, отец?

Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.

— Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов…

— И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль.

— Да, да… — Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.

— Отец.

— Да, сын мой?

Шепотом:

— Подбавь верхов, мы теряем высокие.

— О чем это? Что он сказал?

— Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. — Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки.

— Так лучше. — Голос с дивана.

— Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора…

— МЯСНИКИ, — неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.

— АТЕИСТЫ!

— Батюшки.

— Видите, Отец, и так все время.

Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом — второй закрыт — дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:

— Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: «ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!» — Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, — А у меня есть душа, правда? У меня есть — скажите им, что у меня есть душа.

— Да, сын мой, да. — Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.

— Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности.

— Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. — Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств.

Повисла пауза, а после нее — поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги.

— Ой, а это еще зачем, мужик?

Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:

— Грехи в ногах.

— В ногах? — Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.

— Они несут человека к грехам.

— А-а. — Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?

— Ну, что ж. — Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.

— Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим.

— Охххххх, — прижимая указательные пальцы к вискам.

— Что такое, сын мой?

— Опивки боли, охххх.

— М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. — Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.

— Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. — Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. — Вот, для бедных.

— О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? — С любопытством вертя монеты в розовых пальцах.

— Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.

— Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб[10]. Там пока совсем мало народу.

— Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? — От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.

— Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. — Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. — Нет, нет, я сам. Спасибо. — И ушел.

— Уиии, — заверещал Гноссос, как только стихли шаги. — Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.

— У тебя все ноги жирные.

— Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?

— Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь?

— Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. — Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. — Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, — Похмелье еще плескалось в голове.

— Сечь будем потом, — сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. — Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне — узнавать насчет апелляции.

— Что еще за апелляция, старик?

— Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию.

— Они не могут тебя выгнать, Хефф. — Гноссос перекатился на спину. — Тебе же некуда деваться в этом мире.

— На Кубу.

— Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.

Лицо вспыхнуло.

— Херня.

— Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.

— Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. — Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. — Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса — десять, блять, лет на академической сцене.

Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.

— Овус? Ты его видел?

— Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!

— Ладно. — Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.

— У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?

— Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.

— Кто?

— Аквавитус, старик, ты не ослышался.

— Джакомо? Из мафии?

— Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.