Книга Правда - Дмитрий Быков

Стульев и народу было на сей раз меньше; чаще попадались славянские рожи, заговорщики называли себя не социал-демократами, а социалистами-революционерами, и бородка товарища Феликса была другого фасона и масти, — в остальном собрание мало чем отличалось от позавчерашнего: трескотня, и лозунги, и фразерство («...история выдвинула нас на передовую линию огня, наша воля зовет нас бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самим быть беспощадными, чтобы растерзать наших врагов...» и проч., и проч.), и яростные организационно-финансовые интриги. Даже песни пелись те же самые. Но лица были все новые, за исключением Эдмундыча и еще одного господина — кругленького, тугого, жовиального, румяного, с торчащими, как у кота, нафабренными усами, которого Ленин несколько раз встречал в рулеточных домах Ниццы и Монте-Карло. «Уж если этот селадон ударился в революцию — видать, самодержавию и впрямь скоро конец», — подумал Владимир Ильич.

Прослушав несколько выступлений, он наконец сумел уловить идеологическую разницу: эсеры придерживались более радикальных взглядов на революционную борьбу по сравнению с эсдеками. «У этих-то, пожалуй, скорее что-нибудь получится, — думал он, — может, я дурака свалял, что записался в большевизаны? С другой стороны, уж больно трескучие и кровожадные». Как всякий коммерсант, Ленин был человеком мирным: не одобрял убийства, ужасно боялся террора и грабежей. «Этак к любому подойдут на улице и — ножик к горлу... Эсдеки как-то поспокойнее». У кровожадных эсеров ему сделалось неуютно, жутковато и скучно; он вынул из жилетного кармашка три изящных серебряных наперсточка и стал рассеянно играть ими. Это была глубоко укоренившаяся, бессознательная привычка; заметив, что котоусый живчик повернул голову и плотоядно уставился на наперстки круглыми глазами, Владимир Ильич смутился, убрал любимую игрушку обратно в карман и вытащил часы. Пожалуй, пора было на вечеринку к Кржижановскому. Через пару минут Ленин потихоньку выскользнул из зала, не дождавшись окончания сходки и не услышав, как Феликс Эдмундович говорит котоусому:

— А вас, товарищ Азеф, я попрошу остаться...

Дзержинский не играл в азартные игры; его азарт не нуждался в искусственных подпорках, вся жизнь его и так была игрой. Он ни разу не подходил близко к рулетке и даже не знал названия карточных мастей; он также не интересовался бизнесом, — и, возможно, зря, ибо он мог бы стать хорошим игроком или дельцом, разумным и осмотрительным. Он принадлежал к людям, никогда не складывающим все яйца в одну корзину. Нынче он делил свои ставки между занудливыми, медленно раскачивающимися социал-демократами и эсерами, — последние были ненадежны, но в случае удачи выигрыш мог оказаться крупней. (Прежде были еще анархисты, но из их компании он вышел, поняв, что они не простят ему восшествия на трон и тут же повернут оружие против недавнего вождя.) Азеф, с чьей помощью он три месяца назад избавился от надоедливого дурака Гершуни, был джокером в его колоде.

— ...Только уж пожалуйста, денежки вперед. Вы же понимаете, каких расходов потребует это дельце.

— Погодите о деньгах, господин Азеф. (Не было необходимости в беседах tête-à-tête кривляться и называть умницу Азефа «товарищем».) Сколько времени вам потребуется на подготовку?

— Год.

— Вы с ума сошли, — холодно сказал Дзержинский.

— Попробуйте сами, — обиженно возразил Азеф, — а я посмотрю, что у вас получится. И я должен сперва потренироваться на ком-нибудь пониже рангом...

— Упражняйтесь на ком хотите, — радушно позволил Дзержинский. — Но год — это несерьезно. За год Алиса может еще раз родить.

— Да что хорошего она может родить? — усмехнулся Азеф. — Мышонка? Лягушку? В лучшем случае еще одну девку.

— А если сына? — спросил Дзержинский. (Убийство Николая Романова имело для него смысл, разумеется, лишь в том случае, если тому будет наследовать брат Михаил.)

— Почему, собственно, вас это так беспокоит, господин Глинский? (Феликс Эдмундович любил из озорства называться девичьей фамилией одной из своих царственных прародительниц — Елены Глинской или Марины Мнишек.) Не все ли вам равно, кто сменит Николашу на троне?

«Эта гиена что-то заподозрила, — подумал Дзержинский, — нехорошо. Но ведь даже если родится мальчик, они могут назвать его Мишей... И Азеф прав: крайне маловероятно, что истеричная немочка произведет на свет наследника...»

— В конце концов, — продолжал циничный Азеф, — даже если у него родится сын — кто мешает ликвидировать и ребенка?

«Да, но придется ждать, когда этот чортов ребенок вырастет», — со злобой подумал Дзержинский: он был органически не способен допустить убийства невинного дитяти. Чтобы рассеять подозрения Азефа, он сказал ему:

— Просто я опасаюсь, что, став отцом, Николай будет вести себя осторожнее, и его будет трудней ликвидировать.

— Ничего, справлюсь, — хвастливо отмахнулся тот. — Так вернемся к вопросу о денежном довольствии... Вот, пожалуйста: я составил смету. Как можете видеть, речь идет о весьма умеренных средствах.

— Вернемся, — вздохнул Дзержинский: он достаточно знал Азефа, чтобы не надеяться обойтись умеренными средствами. — Но два условия. Во-первых, даю вам сроку не год, а девять месяцев. Во-вторых, вы сейчас напишете мне расписку, в которой обязуетесь всю сумму до копейки вернуть, если по прошествии срока дело не будет сделано.

2

Владимир Ильич отнюдь не был профессиональным игроком; для этого он чересчур разбрасывался. Передергивал он нечисто и несколько раз бывал бит. Жадная душа его разрывалась между биржей, рулеткой, ломберным столом и прелестями честного предпринимательства; удачу он ловил за хвост где придется — по дешевке скупал у пьяных старателей изумруды, участвовал в армейских табачных поставках, открывал в Сибири купальни с кавказскими целебными водами, торговал чулками и даже однажды содержал рыбную лавку.

Голубой мечтою его — с тех пор, как в 95-м он в обществе одной кафешантанной певички побывал на первом представлении в «Аквариуме» и сердце его перевернулось, — был синематограф; при мысли о собственной студии он приходил в состояние тихого, мечтательного экстаза, близкого к нирване. Но до сих пор все его попытки сунуться в синема-бизнес оканчивались ничем. «Ничего, ничего: стану императором — будет у меня студия! Я весь Петербург заставлю в кино сниматься». Из доступного же, пожалуй, карты были всего милей его сердцу: еще в детстве, когда он играл с Аленой Родионовной в дурачки, ему казалось, что трефовые и бубновые короли и дамы подмигивают ему как-то особенно.

Сделавшись взрослым, он не раз поправлял свои дела с помощью экарте, ландскнехта или макао; неплохой блефер, он был удачлив в канасте и покере; вдумчивые хитросплетения бриджа или преферанса до того его завораживали, что он нередко соглашался играть ради одного лишь умственного наслаждения, со ставками чисто символическими. Любимой же его игрою остались дурачки, в чем он, конечно, никому и никогда не признавался. (На случай экстренной необходимости он всегда носил в кармашке три вышеупомянутых серебряных наперстка.) Но Ленин не был корыстен: коротать вечер к Глебу Максимилиановичу он отправился не столько затем, чтобы улучшить свое материальное положение (хотя и это бы неплохо), сколько желая узнать побольше о будущих собратьях по борьбе и, быть может, отдохнуть в веселой компании.