Книга Похвала правде - Торгни Линдгрен

Несколько лет назад, когда я покупал пикап, мне дали в банке всего десять тысяч, хотя просил я семнадцать. Остальное пришлось выплачивать в рассрочку.

В сигнализации я так и не разобрался. Стоило тронуть картину, или разбить стекло в витрине, или дернуть запертую дверь, или пройтись по магазину, после того как погасишь свет, включалась сирена, и завывала она точь-в-точь как ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Правда, с помощью тумблера за драпировкой я мог все отключить.

В ту субботу пришло время для выхода Новой Паулы.

В прессе она появлялась каждый день. Впрочем, нет, не она, а старая, прежняя Паула смеялась на фотографиях, выпячивала губки, девочка с золотыми ангельскими локонами, самый успешный и достойный зависти ребенок нашего времени. Фотографий последних лет не было ни одной, даже на недавние репетиции ни репортеров, ни фотографов не пустили.

В восемь вечера я наконец остался один. Последние посетители ушли — репортер из Гётеборга и арендатор из желтого дома, который приходил за спичечной мозаикой. Перед тем как подняться наверх и сесть перед телевизором, я включил сигнализацию. Мной владели радость и ожидание, но вместе с тем я чувствовал во рту привкус крови, от страха, словно мне, а не ей придется выйти на сцену, открыться и стоять там в одиночестве, величаво и беспомощно. На всякий случай, готовясь к чему угодно, я хватил полстакана водки.

На днях я спросил у Паулы:

— Как бы ты описала свою жизнь?

И она набросала вот такие строчки на желтой оберточной бумаге от бутылки «Вдовы Клико»:

Сопрано. Лучшая певица года по данным одиннадцати разных газет. В пяти из них трижды. Две победы на Шведском музыкальном фестивале. Культурная стипендия Рабочего движения. Пять тысяч крон. Рекордное количество слушателей в четырнадцати Народных парках. Семнадцать золотых дисков. Пять платиновых. Медаль «Litteris et artibus».[6]Врученная королем. Шесть «Грэмми» как лучшей певице. И так далее.

Все это она написала собственной рукой.

~~~

Многое в наши дни трогало меня до глубины души, только не музыка. Ни серьезная электронная музыка, ни рэп, ни ска, ни фанк, ни соул, ни хаус, ни хеви-метал, ни трэш-метал, ни нью-вейв, ни спид-метал, ни хип-хоп, ни бэткейв. Хотя совсем уж безучастным я, пожалуй, не оставался, коль скоро моя левая рука способна с такой легкостью строчить эти названия, но в такую музыку я никогда не погружался целиком, не сливался с нею в одно — не то что с ре-минорной симфонией Брукнера или с ораториями Онеггера. Правда, однажды я все же подумал: это обо мне, эту музыку кто-то написал ради меня. Так было, когда я впервые услышал «The Unforgettable Fire» группы «Ю-Ty». Пластинку мне дала Мария, та, что жила у меня несколько месяцев. Но когда я поставил пластинку еще раз, это ощущение исчезло, растрогала меня, вероятно, сама ситуация: в своей целеустремленной заблудшести Мария хотела поделиться со мной лучшим из того, что имела.

Примерно так же обстояло и с Паулой. Конечно, она всечасно жила в новой музыке, однако чувствовать себя в ней как дома ей помогало именно то, что, наперекор всему, звучало по-старому, хорошо знакомо и отрешенно, напоминая о красоте, во имя которой мой дед строил свои фортепиано. Паула — человек несовременный. Современному человеку недостает сил любить какое-то другое время, помимо его собственного. Время Паулы — девятнадцатый век, ее музыка — творения романтиков и ранних импрессионистов.

Вот о чем я думал, усаживаясь перед телевизором. И продолжал думать, слушая Паулу и глядя на нее.

Это было ужасно. Мне хотелось убежать. Вдребезги разбить телевизор. Меня трясло от конфуза и стыда. И помнится, я все время обеими руками тер лысину, будто мозги у меня заледенели и надо было их разогреть. Секунду-другую я даже подумывал бегом броситься к ее мамаше, помешать ей смотреть этот кошмар, ведь ей наверняка невмоготу видеть Паулу такой опозоренной и униженной, вернее, видеть, как Паула сама позорит себя и унижает.

Я взмок от пота — джинсы и рубаху хоть выжимай; пришлось раздеться, стать под душ и чуть не целый час провести под струями воды.

Мне незачем описывать и эту музыку, и поразительно пластичный и самоуверенный, чтобы не сказать акробатический танец. Все видели и слышали Паулу. Все могут при желании увидеть ее на видео. Кожаный костюм в обтяжку, который чуть заметными оттенками цвета намекал на полное отсутствие одежды, на этакую мнимую наготу; побрякушки, болтавшиеся на шее, на запястьях, на щиколотках, на груди и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся монетами — долларами, марками, фунтами и кронами; лицо, превращенное макияжем в еще более детское, чем раньше, но легко узнаваемое по большим удивленным глазам и надутым губкам. И блестящие волосы цвета индиго, прилегающие к щекам и заканчивающиеся косичками со сверкающими монетками. Я не узнавал ее, и все-таки это безусловно была она — и голос, и движения, и руки, и взгляд, словно говоривший: нет на свете человека невиннее и беззащитнее меня, я ни в чем не виновата, я просто ребенок, о котором кто-нибудь должен позаботиться.

Позднее кто-то из критиков писал в одной из вечерних газет (и, пожалуй, это самый правдивый отзыв о новой, другой Пауле): «Черт меня побери со всеми потрохами, вот это да! Никогда еще в шведском королевстве не бывало более дерзкого и крутого шоу и более сексуальной исполнительницы! И никогда мы не слыхали музыки, которая вот так сразу берет быка за рога! Это как давний эсид, только на фоне непрерывного рэгги, словно кто-то все время занимается сексом с ситаром и с тамтамом в бездне под сценой. Ничего не поделаешь, придется сказать: у нижеподписавшегося стояло от первого звука до последнего!»

Заголовок был такой: «ДЕВОЧКА СТАЛА ДЬЯВОЛИЦЕЙ».

«Дагенс нюхетер» писала: «Кто-то должен озвучить чудовищную, невыносимую боль нашего времени. Быть может, это сделает Паула».

Едва я вышел из душа, у задней двери позвонили; я завернулся в купальную простыню и пошел вниз открывать. На пороге стояла мать Паулы. Лицо у нее раскраснелось от возбуждения и взмокло, тушь и помада растеклись.

— Ты видел Паулу? — выкрикнула она.

— Видел, — сказал я. — Пришлось после бежать под душ.

— Я жутко счастлива. Прямо до слез.

— Вижу, — сказал я.

— Все это настолько ошеломляет и переполняет, что просто необходимо с кем-нибудь поговорить. С кем угодно.

— Заходи, — предложил я. — Я мигом, только оденусь.

— Вообще-то я по делу, — сказала она. — Подумала, вдруг у тебя найдется бутылочка шампанского.

Я развел руками.

— Увы, нет.

— Надо бы отметить, — сказала она.

— Да. Паула была изумительна.