Книга Отцы - Валерий Панюшкин

Ты нарисовала домик, снежинки и деревья мелками, потом покрасила домик в красный цвет, небо – в разные тона синего и фиолетового, деревья – в разные тона зеленого. «Зима» получилась не хуже «Лета».

– Видел? – сказала мне ты. – Все сама, никто не помогает.

22

В раннем детстве ты редко посещала свою комнату. И дело вовсе не в том, что твоя комната была плоха, или неуютна, или еще что-нибудь такое. По-моему, твоя комната была очень милая. Там были трогательные желтые обои со смешными медведями, но ты заходила в комнату, только чтобы нанести на обои очередную серию наскальных рисунков. Быстро нарисовать на обоях каляку-маляку и уйти. Там, в твоей комнате, стоял очень удобный диван. Во всяком случае, я очень любил спать там, и мне очень нравилось покрывало со слонами. А тебе не нравилось. Тебе вообще не нравилась твоя комната. Выбирая для тебя комнату, я думал, что девочке должно же быть приятно жить в таком небольшом и уютном помещении, похожем на гнездо, или нору, или домик хоббита. Но ты была другого мнения. Тебя не интересовали маленькие уютные пространства, похожие на гнездо. Тебя интересовали бескрайние просторы, по которым можно носиться с гиканьем, играя, будто ты лошадь. В твоей комнате хорошо было бы сидеть часами, склонившись над кукольным домиком. Хорошо было бы играть в тихую девчоночью игру. Но у тебя не было кукольного домика, ты вообще не играла в куклы. Ты не играла ни в одну тихую игру, которая хоть сколько-нибудь поддерживала бы тот образ девочки-ангелочка, который я выдумал. Ты была – не ангелочек. Ты была – бандит.

В свою комнату с милыми медведями и слонами ты заходила не то что даже спать, а засыпать. Ты укладывалась спать в своей комнате, но через несколько часов просыпалась и приходила к нам с мамой в спальню. Залезала к нам в постель, укладывалась по диагонали, наматывала на себя одеяло огромным коконом, клала на нас ноги и спала.

Однажды ты вот так пришла под утро, залезла к нам под одеяло и уснула. Через некоторое время прозвонил будильник. Будильник звонил не по мне. По этому будильнику вставала каждое утро мама, потому что ей надо было на работу на полчаса или час раньше, чем мне. Мама вставала и шла умываться, а я продолжал лежать еще минут сорок и досматривал бонус-треки снов. Будильник прозвонил, мама пошла умываться, я лежал, балансируя на грани яви и сна, ты лежала рядом, хныча и тыкая меня кулаком в плечо. Обида твоя заключалась, собственно, в том, что мама встала, вместо того чтоб обниматься с тобой. Поэтому ты хныкала. Моя вина заключалась, собственно, в том, что я не мама. Что вот лежит тут какой-то совершенно ненужный папа, тогда как мама, очень нужная для утренних нежностей, вскочила по звонку и помчалась умываться. Ты хныкала и небольно, но противно тыкала меня кулачком в плечо. Я почти проснулся. Я сказал:

– Варь, ну ладно тебе! Хватит уже хныкать и драться. Будний день, всем надо на работу. Давай лучше вставай и тогда, может быть, успеешь вместе с мамой умыться.

Я говорил с закрытыми глазами. А потом я открыл глаза, но поздно. В ответ на мои увещевания ты вылезла из-под одеяла, изловчилась, приняв весьма шаолиньскую позу, и изо всех сил двинула меня ногой в лицо. Я открыл глаза, когда твоя пятка подлетала уже к моей переносице. Бах! У меня посыпались из глаз искры, и вместе с искрами сам собою как-то исторгся из меня звериный рев:

– Ты не смеешь бить меня, слышишь! – Оказывается, если свистнуть мне пяткой по носу, я становлюсь патетичен. – Если не любишь меня, встань и уйди!

Через секунду боль прошла, и искры перед глазами погасли. И я видел, как ты встаешь и уходишь. Я крикнул «встань и уйди», и ты встала и ушла. Рыжая взъерошенная девочка в коротковатых пижамных штанах и в мохнатых тапках. Ты уходила и горько плакала, потому что я тебя выгнал, чуть ли не в первый раз за все твои четыре с половиной года повысив на тебя голос.

В прихожей, рыдающая, ты столкнулась с выходившей из ванной свежеумытой своей матерью:

– Что случилось, Варя! Что там у вас случилось?

– Я ударила папу! – Ты протянула руки для объятия, но мама не стала обниматься, а присела перед тобой на корточки:

– Как это так ты ударила папу?

– Ногой изо всех сил по носу.

– И что теперь?

– Теперь меня надо пожалеть! – говорила ты сквозь рыдания. – Пожалеть и приласкать скорее.

– За что это тебя жалеть? – парировала мама. – Ты ударила папу, поэтому должна пойти и извиниться.

– Должна! – завывала ты. – Но сначала надо меня пожалеть, потому что я ударила папу ногой очень больно. У-у-у!

– Я не могу тебя пожалеть, пока ты не извинишься перед папой.

– У-у-у! Меня надо пожалеть.

– Варя. – Мама взяла тебя за плечи и пыталась воззвать к Вариному разуму. – Я не могу жалеть тебя. Ты сделала папе больно.

И вдруг рыдания прекратились. На твоем лице появилось особенно любимое мною выражение, свидетельствующее о том, что ты думаешь. Ты подумала и сказала:

– А ты, мама, разве никогда не делала папе больно?

23

Иногда они возвращаются. Даже и до сих пор. А когда ты была маленькая, они возвращались постоянно. Я имею в виду мультяшных персонажей, которые, когда тебя отгоняли от телевизора с ужасным скандалом, возвращались в твоих играх. Потому что обязательно ведь какой-нибудь гад догадается изготовить мультяшку в качестве игрушки.

У нас в доме был один Шрек, два осла из мультика про Шрека (третьего благополучно подарили пришедшей в гости бессовестно юной девушке крестного), драконов из мультика про Шрека у нас было штук пять, если не ошибаюсь. Было множество змей, из которых некоторые были Наг, а некоторые – Нагайна. Были собаки, кошки и просто пушистые продолговатые предметы, игравшие роль мангуста Рикки-Тикки-Тави. И был еще Щелкунчик. Вернее, два Щелкунчика: тот, который из старого советского мультика, где за весь фильм герои не произносят ни слова, но звучит зато всю дорогу музыка Чайковского, и тот, который из нового мультфильма, который компания-производитель без ложной скромности рекламировала в качестве шедевра. Беда только в том, что в старом советском мультике Щелкунчик одет в красный мундир, а в новом мультике – в синий. Одетого в красный мундир Щелкунчика величиною с собаку брат Вася привез тебе из поездки в Германию, но тут вышел новый мультфильм, а там Щелкунчик был в синем мундире. После первого просмотра нового мультика про Щелкунчика ты побежала немедленно в детскую, разворотила сундук с игрушками и извлекла забытого было Щелкунчика с самого дна. Бедняга был изрядно потерт, не имел носа, сабли и ноги, а еще с него поминутно сваливалась шапка. Зато он исправно продолжал колоть орехи, и ты позвонила дедушке:

– Дед, купи мне, пожалуйста, на рынке орехов крохотун и бурундук, – сказала ты, имея в виду соответственно орехи кракатук и фундук. – Мы едем с дачи и везем Щелкунчика, только его надо перекрасить из красного цвета в синий.

В следующие несколько дней дедушка принужден был покрасить Щелкунчика и изготовить саблю из зубочистки и нос из папье-маше, а я был откармливаем орехами, как рождественский гусь, потому что надо же куда-то девать продукты жизнедеятельности Щелкунчика.