Книга Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава

Исполненные энтузиазма рассказы учителя меня, живущего в бедности, сильно будоражили и воодушевляли. Во время моих визитов учитель каждый раз просил свою молодую жену приготовить что-нибудь посытнее. Наверное, он не мог спокойно видеть, как я истощён. Именно у него я впервые попробовал телятины и курятины. На пятом году учёбы, когда был общий настрой, сговорившись с учащимися четвёртых классов, устроить забастовку, он как-то вечером подозвал меня и резко отрицательно высказался об этом. Не желая огорчать учителя, я заранее предупредил зачинщиков, что отказываюсь от участия в забастовке.

Когда я благополучно окончил среднюю школу, меня захватила безрассудная мечта поступить в Первый лицей. Я легкомысленно полагал, что раз там учится мой брат, то и я, поступив, сумею как-нибудь свести концы с концами. Но деньги на учёбу брата, пятнадцать йен ежемесячно, давал тот самый морской офицер, который выплачивал мне три йены в месяц, большего он уже не мог себе позволить. Таким образом, моя мечта поехать в Токио учиться оказалась неосуществимой.

Прислушавшись к совету директора нашей средней школы, я стал работать замещающим преподавателем в мужском отделении младшей школы города Нумадзу. С директором нашей школы у меня за время учёбы не было никаких личных контактов, но, по-видимому, он, зная о моих стеснённых обстоятельствах, заключил, что мне будет трудно продолжать обучение, и решил устроить меня преподавать в младшей школе. Он убеждал меня в важности этой работы, сетовал на то, что туда идут, как правило, выпускники с посредственными результатами, и постарался утешить меня тем доводом, что сеять просвещение в столь неприметном месте — вполне достойное для мужчины занятие.

Но мне с ранних лет глубоко запало в душу то, как преподавал нам в той младшей школе учитель Нисияма.

Мне положили месячное жалованье — девять йен. "Другие получают восемь, — сказал мне старый директор школы, когда я вручил ему приказ о назначении, — но поскольку вас рекомендовал директор средней школы, являющийся председателем уездного педагогического общества, к тому же учитывая ваши успехи, мы назначили вам девять йен". Прозвучало это не слишком искренне. Но я был тогда не настолько искушён в житейских делах, чтобы проверять у других преподавателей истинность его слов. Бабушку даже такое жалованье безмерно обрадовало, как свидетельство того, что и я "выбился в люди". Я стал вести группу Б четвёртого класса, по меньшей мере пятьдесят учеников. Мне, который до сих пор постоянно сам учился, внезапно выпала судьба учить других. Как себя вести? Как строить учебный процесс? Я перебирал свои годы учёбы в младшей школе. И тут я вспомнил учителя Нисияму. Это было как указание свыше. Стану таким, как он! — решил я.

Учитель Нисияма не придирался к внешнему виду и поведению ребят. На занятиях в классе он был строг, но в другое время предоставлял детям свободу и играл вместе с ними. От той поры, когда наш класс вёл Нисияма, у меня остались самые радостные воспоминания, и я решил постараться стать для своих пяти десятков малышей таким же незабываемым преподавателем, каким был он для меня. За исключением уроков гражданской добродетели и пения, я преподавал все предметы, поэтому, не трогая часов, отведённых на гражданскую добродетель и пение, я перекроил расписание моих занятий, составленное завучем. Я самовольно сделал то, что сейчас назвали бы комплексной программой. Вместо того чтобы проводить уроки физкультуры на пыльной спортивной площадке, мы с учениками в предобеденное время, если позволяла погода, прихватив провизию, отправлялись на побережье Сэмбон и там резвились на воле. Иногда, устроившись у корней сосен, я рассказывал ребятам почерпнутые из книг морские истории, читал детские книжки вроде сказки об Иване-дураке. Четырёхклассники с интересом слушали "Казаков" Толстого. Иногда я посвящал их в свою мечту поступить, несмотря на бедность, в Первый лицей, стараясь тем самым воодушевить их юные сердца. Директор школы, с беспокойством следивший за моими методами преподавания, велел мне проводить занятия по физкультуре на спортивной площадке. Но мне, который сам в своё время терпеть не мог физкультуры, было противно заставлять полусотню озорных чертенят подчиняться одной команде и выполнять упражнения под счёт раз-два, раз-два, раз-два, и сами дети так рвались на морской берег, что я не стал исполнять приказ. Иногда директор входил без предупреждения в классную комнату во время занятий. Я и в его присутствии не менял своей манеры вести урок, но, поскольку успеваемость у меня в классе была высокой, он не делал мне замечаний.

Дети — отнюдь не невинные создания, а очень даже дурные человечки. Я постарался как можно теснее сблизиться с ними, сродниться. Сочинение я им разрешал писать, кому как заблагорассудится. Внимательно и с уважением прочитывал их письменные домашние задания. Я был убеждён: сочинение даёт ключ к сердцу ребёнка, позволяет понять, какая у него среда воспитания. Конечно, в том, что они писали, было много вранья, но ведь дети самые настоящие романисты, они фантазируют, основываясь на фактах своей жизни. Среди детей попадались нечистые на руку. Были злостные прогульщики. Были сироты, которые более всего нуждались в ласке. Каждый из них обладал своим, особенным счастьем, нёс на своих плечах своё, особенное горе, и, по мере того как я узнавал их, я всё более к ним привязывался.

Должно быть, и дети испытывали ко мне интерес, во всяком случае, во время моих ночных дежурств многие из них приходили ко мне в дежурную. В отличие оттого, как они себя вели в классе, здесь дети общались со мной накоротке, как с другом или старшим братом, посвящая меня во все свои домашние проблемы. В девять часов полагалось с фонарём в руке обходить школьный двор. Я был довольно боязлив, но ребята, шумно галдя, составляли мне компанию. После обхода я провожал их до школьных ворот и просил тех, кому было в одну сторону, идти всем вместе и не разбредаться, отвечая друг за друга, и ни разу никто из них не заблудился.

Среди полусотни учеников только пятеро собирались поступать в среднюю школу. Я беспрестанно убеждал детей, что, несмотря на бедность, поступать в среднюю школу необходимо. Я не задумывался о том, какое влияние всё это окажет на детские души, но испытывал негодование при мысли о том, как нерационально было бы оставить без развития ростки замечательных способностей, которыми в избытке был наделён каждый из моих подопечных. В позапрошлом году пятеро из моих учеников, те, что оказались в это время в Токио, собравшись, устроили вечер в мою честь. Все они окончили Императорский университет, один стал профессором. Среди прочих многие окончили различные училища под моим, как они утверждают, влиянием, хотя я и преподавал у них всего один семестр. Но, честно говоря, меня бросает в жар при мысли о том, каким я был тогда жеманным и неестественным. Некоторые из моих учеников, находясь на передовой линии фронта, прочли мои романы и прислали мне письма, спрашивая, не я ли их автор. Но я вспоминаю и нерадивых моих учеников, тех, кто доводил меня до слёз, и тех, кого я оставлял в классе за воровство, а они в отместку мочились на пол… В тот вечер встречи я расспрашивал и о них, но никто ничего не знал. Всякий раз, когда я думаю о таких ребятах, меня берёт тоска: неужели некоторые люди с самого рождения обречены нести на себе бремя бед?