Книга Явление - Дидье ван Ковелер

– Талара? – бросает Сильвия, с аппетитом поедая огромный сандвич, из которого выпадают неопознанные куски.

Я залезаю обратно на заднее сиденье. Она заводит свою центрифугу, и мы вливаемся в длинную пробку в северном направлении.

– Зачем вам в научно-исследовательский центр? Там не место туристам.

Я отвечаю, что я журналистка и пишу статью о Деве Гваделупской.

– Не упоминайте об Антонио Партугасе! – поспешно говорит она. – Или измените его имя: его жена не знает, что он видел НЛО.

– Можете на меня рассчитывать.

Через сорок минут после назначенного времени она высаживает меня в элитном жилом квартале, где, прислонившись к запертым решеткам особняков, в тени эвкалиптов дежурит молодежь. Номер 133 – двухэтажный дом, с запертой дверью, закрытыми ставнями и вываливающимися из почтового ящика газетами. На табличке «Гваделупский исследовательский центр» время работы не указано. Я неоднократно жму на кнопку звонка, потом возвращаюсь в машину.

– Подождем их немного? – робко предлагает Сильвия.

Я улыбаюсь, чтобы показать, что уже начинаю привыкать к местным обычаям, адаптируюсь. Она, кажется, рада видеть меня уже не такой напряженной, даже не понимая, что для меня это означает потерю ориентиров. Я никогда не беру отпуска, и любой освобождающийся в моем расписании час – всегда источник волнений. Лишь когда я переполнена работой, я чувствую себя уверенной и полезной, лишь тогда мне есть дело до окружающих. Часы свободного времени погружают меня в пучину пугающего равнодушного безучастия. И с каждым разом мне становится все сложней всплывать на поверхность.

– Далеко отсюда до собора?

– По расстоянию – нет.

Сотни тентов на необъятной площади, в конце которой возвышаются полуразвалившиеся громады церквей эпохи барокко, заброшенных по мере того, как они становились слишком тесными или же слишком опасными, защищают от палящего солнца торговцев сувенирами и продавцов пончиков. Таблички на трех языках, прикрепленные к каменным оградам, посреди знаков, запрещающих парковку, возглашают вечную память паломникам, ставшим жертвами последних землетрясений.

Пока я убираю сдачу, из такси меня выволакивает полицейский, залезает на мое место, что-то повелительно кричит. Сильвия оборачивает ко мне огорченное лицо, подмигивает и трогается. Я пробираюсь сквозь ряды туристических автобусов, выстроившихся перед входом в Nueva basilica[7]: некое подобие крытого стадиона из армированного бетона, с крышей в форме сомбреро, увенчанной насаженным на букву «М» крестом.

Свистки полицейских, усиленные громкоговорителями вопли экскурсоводов, пытающихся собрать свои группы, запах ладана и жаренных на гриле колбасок… Передвижные щиты, упорядочивающие хаотичную толпу, придают ей причудливые изгибы а-ля Диснейленд. Указатели с рисунками без надписей – человечек на коленях и фотоаппарат – разбивают толпу на две категории. Я решаю примкнуть к очереди второго сорта, где туристы по капле продвигаются по наклонному спуску к подземному входу, в то время как паломники терпеливо дожидаются перед охраняемыми часовыми двустворчатыми дверями.

Под бетонными сводами мы в тусклом полумраке семеним по гранитным плитам истертого миллионами посетителей пола, положенного менее тридцати лет назад, а уже отшлифованного не хуже мощеных дорог, по которым ездили римские колесницы. По мере того как мы продвигаемся внутрь, холод усиливается. Ангельский голос в сопровождении органа тихо напевает инструкции по безопасности и всевозможные запреты. Воздух разрежается, освещение тускнеет, воцаряется молчание. Внезапно изогнутый коридор выводит нас к подножию стены из дерева и меди, где на высоте десяти метров от земли укреплено изображение под стеклом. Во избежание заторов три бегущие дорожки провозят фотографов и камероманов под тильмой, а четвертая возвращает на исходную позицию. И так они вертятся по кругу, не отрывая глаз от объективов, спотыкаются при входе на первую, вывихивают лодыжку и на оставшихся двух умоляют Хуана Диего исцелить их.

Удрученная таким неосознанным ребяческим рвением, я наблюдаю за этим вальсом объективов, фотовспышек, биноклей, этими болтающимися шортами, волосатыми лодыжками, варикозными икрами, отвисшими животами и болтающимися на груди крестиками, словно кричащими: да, мы добропорядочные христиане. А потом приходит и мой черед ступить на бегущую дорожку, я поднимаю голову к молитвенно сложившей ладони Деве и не могу сдержать ругательства. У нее закрыты глаза! Меня вместе с моим офтальмоскопом заставили тащиться в Мексику, чтобы исследовать взгляд мадонны с сомкнутыми веками! Что за бред! Чего они ждут от меня, что я соскоблю краску, чтобы рассмотреть ее глаза?

Я спотыкаюсь о порожек у схода, цепляюсь за плечо заливающегося слезами человечка, приношу свои извинения. В приступе переполняющей его благодарности он долго жмет мне руки, призывая меня в свидетели чудесного исцеления своей левой ноги. Я поздравляю его и одалживаю у него бинокль, чтобы еще раз проехать под рамкой. Регулирую дальность, наезжаю на лицо. На самом деле под ярким светом прожекторов между верхним и нижним веками можно разглядеть щелку глаз. Но плетение слабое, краски поблекшие, и эти полузакрытые глаза не излучают ничего. Никакого особенного выражения, никакой притягательности, никакой смущающей пристальности. Лишь умиротворение. Самая обыкновенная мадонна, какую можно увидеть повсюду, в бирюзовой мантии, усыпанной звездами, с молитвенно сложенными ладонями и склоненной головой. Я возвращаю бинокль его обладателю. Не знаю, успокоена я или разочарована.

На щитах с рисунками изображены три возможных выхода: молитва, сувениры и пожар. Любопытства ради я направляюсь к первому, поднимаюсь по плавному пологому подъему. И тут меня ожидает настоящее потрясение. Я оказываюсь под громадным навесом из бетона и дерева, массивные серые своды которого визуально утончаются рейками из светлого дерева с закрепленными на них флагами всех мировых держав. Тильма возвышается над безлюдным алтарем, отстоящим на десять метров от медной стены, и ничто не напоминает о толпах фотографов, кружащихся внизу в колодцах света.

Тысячи замерших людей внимают звукам мессы, доносящейся из громкоговорителей, подпевают на своем языке. Воздевая руки к небу, еще такая же толпа на коленях сползается с площади, откуда, при каждом открытии дверей, доносится гул торгующихся. Странное чувство посреди этого безмятежного сборища щемит мне сердце. Как будто какая-то внеземная невесомость выжимает из меня слезы, а я не могу понять отчего. Вероятно, с регулярными интервалами сказываются усталость, недостаток кислорода или специи «Аэромексико». Только вот, остановив взгляд на застекленной рамке и окруженной золотыми лучами Пресвятой Деве с кукольным лицом, я вдруг ловлю себя на том, что нашептываю что-то, благодарю неизвестно кого, то ли за свое выздоровление, то ли за прощение, то ли за отсрочку, и прошу прощения у самой себя за то, что пренебрегла всем этим, не изменилась и не воспользовалась ни данным мне шансом, ни предостережением. Из меня само собой вылетает: помогите мне разобраться, научите меня воспользоваться предоставленным вами временем, кем бы вы ни были, коллегами, Господом Богом, моим телом, моей волей, моей собакой, моей матерью или моим любимым. И вот я закрываю глаза, объединяю свое горе с этим общим переживанием, наслоившимся на мою усталость, мое раздражение, мои неприятия и сомнения. И нечто новое закрадывается в меня, какая-то смесь силы и гармонии; я приемлю благодарность и мольбы тысяч окружающих меня незнакомцев; обретаю внезапно все возраста, все надежды, все злоключения и болезни, приобщаюсь к искреннему порыву, приводящему всех этих людей к куску ткани четырехвековой давности. Но чувство, волнующее мою душу, вовсе не сверхъестественно и не религиозно; я лишь получаю отражение всех этих волн энергии, сходящихся в застекленной рамке. Это моя история, а это – их, это встреча, взаимообмен, место встречи. И вот я – одиночка, агорофоб – отдаюсь очарованию, боли, нежности, полноте, куда вливается это разноголосье, эти песни мира, эти печали и радости.