Книга Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

просто чувствую, мальчик, – сказал он. – Может статься, ты выберешься из этого городишки.

Райнер говорил, что знает, из какого теста сделаны люди. Война научила его.

– Я бы мог рассказать тебе такое, – говорил он, – что у тебя волосы встанут дыбом. – Думая о том или ином человеке, он говорил: – Ну, он явно способен на такое. Нагадишь ему – не простит. То же бывает, когда сделаешь что-нибудь хорошее. – Он читал газеты с лупой, словно ища подсказки. Интересовался – так он это называл. – Нужно смотреть на мир открытыми глазами.

Он знал всякое про своих клиентов, какие у них машины и где они проводят отпуск. Как-то они мыли дом банкира в Лудонвилле. Райнер прошел по всему дому на цыпочках, словно по минному полю. Он велел Коулу помыть окна в гараже.

– Там нетрудно.

Коул поставил лестницу и приступил. Он увидел бассейн. Все еще было холодно, и водоем был укрыт. Во дворе мальчик его возраста играл с другом в догонялки. Он подумал, что, должно быть, хорошо выбраться из постели летним утром и прыгнуть в тот бассейн. Интересно, каково это – быть богатым. Казалось неправильным, что одни живут как короли, а другие – в халупах вроде старой фермы.

Разобравшись с окнами, он сказал дяде, что ему надо в туалет.

– Только быстро.

Домработница была темнокожей женщиной с плотной, как шкурка баклажана, кожей, и она возилась со шлангом пылесоса, будто боролась с аллигатором. Она показала ему по коридору. Он поднялся по дальней лестнице и нашел комнату мальчика, чье имя, Чарльз, было написано на двери красными буквами. На полке стояли футбольные кубки и другие вещицы, которые мальчик коллекционировал. Коул вспотел. Он подошел к окну и увидел, как мальчик с приятелем гоняет по двору мяч. Мужчины грузили лестницы в машину. Он слышал, как домработница орудует пылесосом. Уже хотел уйти, но что-то на полке привлекло его взгляд, снежный шар. Он импульсивно схватил его – на пальцах оказалась пыль. Внутри шара был троллейбус. Коул подумал – интересно, где парень это раздобыл. Он знал, что когда-то в Олбани были троллейбусы, и помнил троллейбус, нарисованный на пачке риса в буфете, но раз мальчик поставил это на полку, значит, это сувенир из какого-то особенного места. У Коула своих сувениров не было, он нигде не был. Он тряхнул шар и смотрел, как пляшут белые хлопья. Потом сунул шар в карман и спустился по лестнице.

Он невнятно поблагодарил домработницу и сел в машину, сжимая пальцами теплое стекло. Все погрузились, выехали на дорогу, и через несколько минут они были на шоссе. Ему было странно легко, и немного кружилась голова. Словно он оставил в той комнате частицу себя, какую-то подсказку, кто он на самом деле, настоящий человек внутри, которого никто не знал, даже он сам.

Ночью он достал шар и держал в руках. Разок встряхнул. Брать его – дурно, но какая разница. Он был рад, что все же взял. Теперь это был его сувенир. Он снова встряхнул шар, любуясь, как кружатся хлопья, и подумал, заметит ли мальчик, что тот исчез.

4

Дядя держал в сарае старый катафалк «кадиллак», который то и дело выводил по «Важным Поводам». У машины сохранились белые занавеси на окнах, и дядя чистил ее до блеска. Иногда он просто выходил посидеть в нем, и Вида его не трогала.

– Смерть ближе, чем кажется, – сказал он Коулу. – Вот просыпаешься – и знать не знаешь, что это твой последний день. К закату все кончится.

Еще он очень любил старый «Харлей-Дэвидсон» с зелеными крыльями. Иногда возился с ним, но никогда не ездил. Коул однажды спросил его. Райнер с тоской посмотрел на мотоцикл.

– Как-нибудь я расскажу тебе одну историю, – сказал он и ушел, почесывая в затылке.

Коул решил, что это печальная история, в которой замешана женщина. Он как-то нашел в дядином письменном столе пыльную старую фотокарточку этой женщины, она была похожа на Покахонтас, сидела на мотоцикле, скрестив руки, и улыбалась фотографу. Коул подумал, что дядя что-то упустил в жизни. Но такое случается у многих. Что-нибудь случилось, или они глупостей наделали. И вдруг их жизнь пошла не так, как хотелось. Коулу стало интересно, что стало с той женщиной и знает ли об этом дядя.

В школе его сторонились, будто случившаяся в семье беда – это как запах от одежды, как едкий аэрозоль. Но был один парнишка, Юджин. На перемене они ходили за бургерами. Или сворачивали за угол к школе святого Антония, чтобы взглянуть на Патрисию. Она вечно стояла у дверей без пальто и дрожала. В последний момент она подходила к забору – когда монахиня уже успевала свистнуть в свисток. У них была буквально секунда, глаза ее блуждали по его лицу, словно она что-то искала. Их руки соприкасались на изгороди, кончики ее пальцев как дождевые капли. Она больше не носила растянутые гольфы. Новые обтягивали ее худые икры, и волосы были собраны на затылке в пучок. На веках у нее была голубая пудра, похожая на небесную пыль, если такая вообще есть на свете. Их объединяло что-то безмолвное, настоящее.

Бабушка Юджина жила над лавкой Хака. Отец его сидел в тюрьме за торговлю наркотиками в поездах. О матери он никогда не говорил, но однажды, когда он доставал мелочь, из кармана выпала ее фотография, и Коул поднял ее с тротуара.

– Умерла, – сказал Юджин.

Это их объединяло – мертвые матери. Бабушка его работала на фабрике пластмассовых изделий. Она была сортировщицей, и таких больших рук у женщин он прежде не видел – словно перевернутые черепашьи панцири. Она клала их на колени и сплетала пальцы. Юджин серьезно относился к учебе. Они вместе делали домашку в библиотеке. Люди всегда смотрели на Юджина, потому что он был чернокожий и выделялся. Библиотека находилась в старом здании, и когда было холодно, там разжигали камин, такой большой, что туда можно было войти, и в нем висел старый черный чайник, будто у доброй ведьмы. Книги располагались на полках, словно зрители, и пахли всеми грязными руками, что касались их страниц. Сотрудники сидели в зеленых кожаных креслах, дядьки с острыми красными лицами, или дамы, похожие на учительниц. Старые кошелки, как их называл Юджин, листали страницы, поджав губы. Старики вечно готовы тебя отругать за что-нибудь. Даже его собственный дедушка мог ударить его свернутой газетой буквально ни за что. И еще один человек сидел за персональным столиком, заваленным