Книга Слабых несет ветер - Галина Щербакова

Магиня хотела почтения или в крайнем случае уважения.

Но с этим было непросто. К ней нормально относились, но главным было то, что ненароком сказала младшая невестка: «У папашки еще временами стоит, так лучше пусть дома на своей постели, чем в кабинете на столе или в лифте».

— В лифте? — воскликнула Наталья.

— Именно, — засмеялась невестка. — Если папочку настигает, он вырубает к чертовой матери электричество.

У них у всех большие блядки заменяют большую войну.

Так что вы за ним поглядывайте. Он еще ого-го!

Это было не совсем так. А если точно, то совсем не так.

Генерала прихватывала природа неожиданно, но и замирал он тут же. Он засыпал, едва положив голову на подушку.

(«Во нервы!» — думала Наталья.) Но мог накинуться на нее в прихожей, когда машина уже стояла у входа, но он все равно заваливал вешалку, выпрастывая из шинели, брюк и кальсон коротенькое орудие, и не принимал никаких увещеваний и пристойных предложений. Причем ему одинаково хорошо годилась подмышка, рот, горловая ямка или же пупочная, хорош был бок, спина, однажды Наталья подсунула ему свою меховую шапку — сгодилась как миленькая. Делов-то на секунду.

«Так они и стреляют, — думала она, закрывая за ним дверь. — Не глядя куда…»

Потому-то ее и выводило из себя чистое и пристойное счастье Машки. Она бы тоже так хотела, чтоб по правилам, чтоб со словами, но не получалось. Генерал был в любви молчалив, горяч, бестолков и никакому сексуальному упорядочению не поддавался. Наталья уже хорошо оглядела тот мундирный мир, в который попала. Он был безнадежен во всем.

«Чертова судьба», — думала она о Кларином пророчестве. Мысль о том, что, зная о нем, можно было бы внимательнее посмотреть на нареченного, отвергалась сразу. "Клара видела — значит, все. Никуда не денешься.

Она вон и смерть Елены увидела, тогда как та веселенькая сидела и все у нее было о'кей".

Так и получилось — Наталья возненавидела Клару «за правду» увиденного и стала ее бояться. Там, где была Клара, туда теперь не приходила Наталья, а так бы узнала, что скоро, прыгая с подножки боевой машины, завалится на бочок неприхотливый петушок, раз — и как и не было. И будет у Натальи кайф сидения у постамента гроба, и целование ее руки, и пожимание выше локотка и прочая, прочая. И ей будет так хорошо в траурном ритуале, как в детстве у бабушки. Но это еще не сейчас. Сейчас генерал еще прыгает и скачет, путая женины чресла с предметами как живой, так и неживой природы.

Вот тогда Наталье и приснилась большая черная собака, которая рвалась к ним в старый дом, бывший еще их общим с Машей.

Идиоту же понятно, что виделось явление Веснина народу, только он-то никуда не рвался. Он устроился референтом в фирму, занимающуюся разработками недр Урала. Своими знаниями и умом он легко вытеснил трех писюшек из геологоразведочного института, с ногами до ушей и абсолютно полыми головенками, с которых свисали с невероятной тоской о лучшей жизни длинные прямые волосы (а почему, собственно, волосам и не иметь свою мечту, если вся их жизнь — висеть без толку и содержания). Девуль перевели в другой статус, где незнание географии и недр даже поощрялось, ибо не туманило пустые головки. За Павла ухватились, как ухватились бы инопланетяне, явись к ним человек с Земли.

Он читал очень навороченным ребятам лекции о богатстве недр и истории из жизни нищих разведок, они не были дураками, его слушали, под его предложения давали деньги, и Павел почувствовал себя как в молодом КБ, где идеи искрили, где каждая мысль была золотая, но даже копейки не стоила в той жизни.

Тоня видела его преображение и отдавала отчет, что чем ему лучше, тем ей с ним неудобнее и стеснительнее.

Они расписались по настоянию Павла, понимающего, что ей нужен медицинский догляд, которого не может быть без прописки. Потом он узнал, что у фирмы есть своя поликлиника и больница и прикрепление к роддому, где они все имеют полисы. Получалось, что можно было и без прописки и регистрации. Достаточно было звонка. Пакостная мысль вильнула хвостом и стала смотреть ему в зрачки.

Нет, он не жалел, что женился на Тоне. С ней ему было хорошо и покойно. После первой жены, которая идеально подходила под категорию стерв, он имел в доме простую и добрую женщину. Парадокс же заключался в том, что она была оглушена Москвой и свалившимися на нее возможностями. И это осложняло их отношения.

Когда Павел пошел с ней в богатый магазин для беременных, она рванула оттуда как укушенная, увидев первый же ценник. Конечно, по логике человека из общежития в глубинке широкий лифчик с передней застежкой не мог стоить почти тысячу рублей, но у него ведь были деньги, большие деньги, чтоб купить ей его и за тысячу долларов. Но он увидел полные ненависти глаза Тони, признающей только другой счет.

Вся ее жизнь крутилась вокруг средней цифры — пятьсот рублей. Ничего дороже у нее не было, она искала себе одежду в рядах переходов улиц, в толкучке возле метро и вокзалов. Тысячу за один лифчик — это был удар в солнечное сплетение, оскорбление плевком, это было нарушение всех ее нехитрых простеньких приспособлений к слову «выжить». Когда однажды Павел принес огромного копченого угря, не подумав оторвать ценник, Тоня отказалась его есть.

— Так, как ты жила, ты жить больше не будешь. Это позорно! — закричал Павел. — Хватит выживать! Мы имеем право жить.

Она замерла над этими двумя словами — жить и выживать. Жить-поживать — это было в сказках, это было хорошо, правильно. Жить-выживать — слова-враги, в одном — покой, в другом — смертельная схватка. Всего ничего — приставочка «вы», а какая злоязыкая: выйти вон; накося выкуси; вьстомать; вбить; но, Господи Боже ты мой, но и выродить тоже. Но если выродить, то получается выродка. Но она так не говорит никогда, она говорит — родить. Роды, род, родина — это хорошие слова.

В конце концов, она на товарных ярмарках купила себе одежду.

— Ну как? — спросила она у Павла, крутясь перед ним в широком платье-балахоне.

— Хорошо, — сказал он. — Но не забывай, что я сейчас зарабатываю как человек. Вот родишь — купим квартиру побольше и в месте получше.

Она смотрела на свой прекрасный тюль, на салфетки в клетку — разве тут плохо?

Однажды, сидя на лавочке во дворе и глядя на детей, играющих в песочнице, она поняла: это другие дети, не те, которых она знала раньше. Мальчишечка, набрав в совок песка, целенаправленно шел к ней и, пока он ковылял, она вдруг поняла, что он будет целиться ей в живот, в того неродившегося человечка, который ему может помешать в его жизни. Нет, конечно, мыслей как таковых у дитя не было, был инстинкт борьбы и самоутверждения, и она быстро встала и ушла, и он высыпал ей песок вслед — не нести же его обратно.

Остро, до боли захотелось туда, где она жила раньше и где были понятные ей люди, с рублями в потертых кошельках, старыми, лицованными одежками, с детишками, выросшими в яслях и садиках с синью под глазами и вечно припухлыми железками. Это был ее бедный, несчастный, но знакомый до последней крошки хлеба народ. Там ее место — не тут, здесь росли другие дети, а она носила прежнего. А какого еще она могла носить?