Книга Мой одесский язык - Татьяна Соломатина

– Никогда! – прошептала почтальонша. – Запишите мне фамилию этого Вайсбейна двенадцатого года, я мужу скажу, что знаменитый русский писатель Соломатина сказала мне, что Утёсов – русский, потому что тут уже был один себе Вайсбейн.

– Граф Витгенштейн, и даже князь… потом, – поправила я. – И Соломатина не «знаменитый русский», а «известный российский».

– Да какая разница?!

– Большая. Даже две. Витгенштейн не Вайсбейн. «Русский» – это национальность, а «российский» – гражданство.

– Но Утёсов-то не еврей?

– Никак нет, ваше благородие! – отрапортовала я.

– Ну и хорошо. Тем более что почти кончились штрих-коды, специально для вас держала один.

Выскочив и немного отъехав – в любимую берёзовую рощу, что напротив бородинского музея и ровно наискосок от могилы Петра Ивановича Багратиона, насмеялась вдоволь. Грузинский князь – вот он, пожалуйста. А еврейский князь? Как переводится на русский «еврейский князь»? А на грузинский это переводится? У моей сестры из Питера, у той, что прототип Ани из третьей новеллы «Большой собаки», муж, понимаете ли, грузин. Бакурадзе. Сестрица моя как-то в поликлинику пришла, а ей регистраторша, выдавая амбулаторную карту, говорит:

– Надо же, Бакурадзе… А с виду нормальная!

И вот кто они по национальности, трое прекрасных детей моей сестры? Кто, если бабушка у неё еврейка, дед – русский, а муж – грузин. И какая, скажите мне на милость, разница?

В общем, пусть лучше муж почтальонши считает некую Соломатину идиоткой, чем: а) разрушать любовь хорошей зрелой женщины к Утёсову только потому, что он еврей; б) метаться из деревни в Москву, давиться в пробках, стоять в очередях из-за какого-то штрих-кода.

Чем там дело у почтальонши закончилось, пока не знаю. В Одессе на выставке-ярмарке купила отцу ящик своих книг, благо поставляют нынче исправно. Тем более я там была почётным гостем – «известным российским писателем». Пусть книги там и дороже, чем в России, но на посылки-то всё равно больше трачу. Не то чтобы мне было жалко делать кассу такой прекрасной искренней почтальонше, но… Иди-знай, что она там в остальных моих книгах вычитает. Недавно мимо проезжала, на День Бородино. Почта пока на месте. Лужа тоже. Я всё ещё и по паспорту, и по морде – Соломатина. Да и прежде моя фамилия была такой, что Сашке Лерману, с которым мы познакомились в «Юном медике», со мной встречаться не разрешали. Хотя в метрике он был русским. Он мне показывал, когда мы у него дома погром устроили. То есть гармидер, конечно, а не погром. Бардак (не тот, который публичный дом, разумеется). Вечеринку с танцами. Дискотеку, короче. Наши погодки выплясывали в комнате, а Сашка на кухне мне хвастался метрикой. Там так и было записано: «Отец, Давид Лерман, русский. Мать, Изабелла Лерман, украинка».

– Русский я по отцу! Иначе как я в Ленинградскую медицинскую академию поступлю, поняла?

Уж не знаю, в каких госпиталях нынче Александр Лерман трудится, а я тут всё это пишу, под Москвой. И я вам вот что скажу, москвичи, на прощанье: если вы хоть на секунду подумали, что я эту историю выдумала, то Бородино – оно не в Италии, а тут, за углом буквально. Русский немец Витгенштейн дошёл. Русский еврей Утёсов допел. Да и я туда-сюда мотаюсь за здорово живёшь, когда новая книга выходит…

Мотаюсь, как пропеллер. И улыбаюсь-улыбаюсь, потому что мама с папой меня в детстве учили быть хорошей девочкой и улыбаться-улыбаться, и благодарить-благодарить. Даже за козу, сто раз рогатую.

Ужасы рогатой козы

– Я так завидую людям, у которых есть дети.

– А мадам Рабинович увидела Зяму и позавидовала сама себе, что у неё детей уже никогда не будет.

Старый одесский анекдот

Он был не Зяма.

Хотя в детстве он именно Зямой и был.

У него наверняка висели сопли до колена, он точно был урод и дурак, на него нельзя было смотреть без слёз, учился он, скорее всего, в семьдесят пятой школе, и я его ненавидела. Как несложно уже было догадаться.

К середине семидесятых двадцатого ему было лет шестьдесят, хотя мне казалось, что все сто. И он был Сеня. Но не Семён, а Самуил. И он был «морак». Из таких, что поперёк борща на ложке плавают. То есть – моряк околоберегового плавания. В Одессе к таким «моракам» отношение насмешливое и, можно сказать, чуточку презрительное. Но даже околобереговые черноморцы по отношению к морякам, ходившим по Азовскому морю, позволяли себе всякие шуточки. Как то: «Идём по морю две недели, а берегов не видно. Только слышно, как собаки за камышом гавкают». Это Сеня так всё время про азовских шутил. Хочешь не хочешь, а с двухсотого раза запомнишь. Тем более что у меня никаких проблем с памятью не было с самого раннего детства. Поэтому я не понимала, отчего это все смеются Сениным замшелым анекдотам и по пятисотому кругу повторенным шуткам. Уже потом взрослые мне объяснили, что это называется «вежливость».

Мне полагалось быть с Сеней вежливой.

Он был не помню какого порядкового номера муж сестры моей бабушки. Сестра моей бабушки, тётя Люба, была красивая, отменно сохранившаяся (генетическое это у нас) славянка. Стройна, хороша, волосы седые, но так ровно-ровно, как сейчас у Хворостовского. А Сеня был, что называется, жид пархатый, уж извините, такой типаж – и никак иначе его не назовешь, хоть все словари фразеологических оборотов перерой.

– Дайте ходу пароходу! – гундосил Сеня, появляясь у нас на пороге. И у меня сразу портилось настроение, хотя в моём розовом детстве оно портилось крайне редко.

Он снимал своё огромное драповое пальто – и отвратительный запах Сени заполнял всю нашу небольшую квартиру. Сеня пах «старым мудаком». Так говорил мой дед, когда они с Сеней волен-с неволен-с пересекались на каких-то неизбежных совместных семейных торжествах. Я не знала, кто такой «старый мудак», когда дед впервые произнёс это словосочетание, но оно так подходило Сене, что я приняла это определение сразу и навсегда. «Старый мудак» занимает много места, гнусавит и всем портит настроение. От «старого мудака» пахнет затхлостью и подштанниками (в детстве не знала, как это именно, позже всё разъяснилось во время практики в урологических отделениях – именно так от Сени и пахло). «Старый мудак» вытесняет из пространства всё живое не почему-то там, а лишь потому, что он – старый мудак. И ничего с этим не поделаешь. И – да! – старый мудак очень активен.

– И гиде наша маленькая лялечка?! – заводил свою аденоидную песнь Сеня. Он так и говорил «гиде». – И гиде наша гройсе хухэм[11], это ж акадэмик, а не рибьонок, шоб я дожил до её свадьбы самым почётным гостем!

Меня как раз обуревали совершенно противоположные желания, а именно: «Чтоб ты сдох прямо щас!», «Антон тебе!» и прочее а зохэн вэй![12]Между тем мне было всего три года, когда этот кошмар впервые появился в моей жизни. До знакомства с Сеней люди, в общем и целом, мне нравились.