Книга Не судите. Истории о медицинской этике и врачебной мудрости - Дэниел Сокол

Сначала я принялся обвинять невролога в ее состоянии. Почему он задал этот ужасный для пациентки вопрос? Уж ему-то более всех прочих было известно ожидавшее больную мрачное будущее. Студентам-медикам предпоследнего года обучения тоже. Было известно даже мне. Я также винил его в собственном расстройстве. Все это никак не укладывалось в условия заключенного нами договора, когда он предложил мне поприсутствовать на своем занятии. Урок выглядел слишком предметным и непосредственным для академического специалиста по этике. Нам нужна дистанция, физическая и эмоциональная, для того чтобы объективно размышлять над такими нелегкими материями. Отстраненность существенно важна для четкости мысли.

Утром того же дня по пути на работу в автобусе, в поисках совета для своего приятеля хирурга, я перечитывал эссе Ричарда Зельцера, мастерски владевшего и пером, и скальпелем. За день до того мой приятель признался: «Мне только что пришлось открыть ужасную правду пациенту. Опухоль его неоперабельна. Но я при этом не ощущал никакой печали. Мне было все равно».

Там в автобусе я наконец нашел нужный мне абзац. Он начинается следующим образом: «Хирург не выходит из чрева матери, облитым сочувствием как родильными водами. Сочувствие приходит к нам много позже». Зельцер пишет, что сочувствие в душе хирурга возникает из «совместного многоголосия бесчисленного количества перевязанных им ран, сделанных им разрезов, всех язв, опухолей и полостей, к которым он прикасался, чтобы залечить их». Я отправил отрывок своему другу, надеясь, что он извлечет из этих слов известное утешение.

Высушив последние слезы, Анастасия произнесла: «Надеюсь, что у меня хватит сил перенести все это». Не говоря более ни слова, невролог пожал ей руку. И пока я наблюдал за тем, как он утешает пациентку, мысли мои вернулись к эссе Зельцера и его заключительным словам: «Из резонанса между больным и тем, кто лечит его, может возникнуть та глубинная симпатия, которую религиозные люди называют Любовью».

Пока я читал это эссе в автобусе, мне пришло в голову, что и Парацельс, живший в XVI веке, и покойный французский гематолог Жан Бернар также утверждали, что основой медицины является любовь. Какая-то доля правды в этом утверждении есть, отметил я про себя, когда автобус добрался до моей остановки, однако эта идея туманом растворилась в моей памяти как, пожалуй, слишком поэтичная.

И в том молчаливом мгновении сочувствия, когда невролог пожимал руку Анастасии, даже окруженный десятком студентов-медиков, я заметил отблеск померкшей было идеи. Более тонкий, чем едва заметные фасцикуляции больной. Слова Парацельса, Бернара и Зельцера, еще несколько часов назад казавшиеся мне такими нечеткими, прозвучали теперь с новообретенной ясностью. Так впервые я познал саму суть медицины.

Чудо в медицине

Лекции, которые мы посещаем, статьи, которые мы читаем, редко выдерживают набеги времени. Тем не менее две лекции остались надолго в моей памяти. Первая из них была прочитана профессором романских языков перед всего тремя студентами. Не слишком привлекательной темой ее была морфология (в лингвистике под этим понятием подразумевается структура слов). Вторая, прочитанная членом лондонского Внутреннего волшебного круга, была посвящена искусству шоумена. Он открывал перед слушателями секреты превращения обыкновенных трюков в полноценные чудеса. Но даже в большей степени, чем владением своей темой, оба лектора обладали щегольством Сирано. Кроме того, они словно излучали глубочайшее чувство удивления магией языка и красотой визуальной иллюзии.

Греки называли это ощущение удивления или недоумения словом «thauma». Платон видел в нем «печать философа», a его ученик Аристотель считал предтечей мудрости, ибо оно представляет собой начальную точку философии. Листая заметки нейрохирурга Харви Кушинга, я обнаружил, что это чувство удивления буквально «выпрыгивает» из его текстов, фотографий и набросков. Он взирал на гипофиз и его расстройства с трепетом. Другой американский хирург Шервин Нуланд признавался в своей книге, посвященной истории органов человеческого тела, в том, что его «восхищение медициной вновь и вновь возобновлялось при столкновении с многообещающими и интересными контактами с пациентами, заболеваниями и реакциями органов тела».

Лечащие врачи, специалисты по медицинской этике и адвокаты часто сталкиваются с ситуациями, которые трудно назвать иначе, как странные или удивительные. И если таковые ситуации перестают удивлять нас, значит, с нами что-то не так. Подобное безразличие может свидетельствовать об отсутствии смирения, ибо для того, чтобы удивляться, мы должны четко понимать пределы собственного невежества. Поле деятельности медицины настолько огромно, что даже высокопрофессиональный врач способен познакомиться только с самым малым его пятачком. Словами Кушинга, калейдоскоп медицины постоянно вращается. Никто не в состоянии в одиночку постичь открывающуюся картину.

В основном наша работа не наполнена чудесами. Заполнение всяких формуляров, диктовка клинической переписки или проверка сотен экзаменационных листков не вселяют восторга. Но даже в повседневной суете можно усмотреть проблески чуда. Читая одну студенческую работу, я уже мысленно искал взглядом дерево и прочную веревку, когда наткнулся на следующую сентенцию: «Ко всем человеческим существам следует относиться с одинаковым предубеждением». Но как только мой хохот затих, фраза эта направила мои мысли на собственные предрассудки и предубеждения (это у меня-то предрассудки?), и на то, возможно ли, и даже желательно ли определять и полностью ликвидировать их.

В процессе написания этой главы я расспрашивал своих друзей-медиков и коллег об их работе. Патологоанатом в прозекторской, держа в руках мозг, так описывает свое непреходящее восхищение человеческим телом: «Я занимался патологической анатомией многие годы, но до сих пор не перестаю изумляться». Он помещает изъятые у трупа органы в пластиковый пакет, а его – во вскрытую грудную клетку и зашивает ее. На противоположном конце комнаты за забрызганным свернувшейся кровью столом его коллега повествует мне о той красоте, которую она обнаруживает, рассматривая под микроскопом поврежденные ткани. Чешский иммунолог Мирослав Голуб называл эти собрания клеток «спящими ландшафтами». При этом труп покойницы остается неприкрытым. Я пытаюсь избежать взгляда ее незакрытых глаз.

Наблюдая за тем, как удаляется очередной аппендикс методом лапароскопии, я спрашиваю оперирующего хирурга о том, не надоедают ли ему бесконечные аппендэктомии. Мне стало скучно смотреть на них уже после первого десятка. «О нет, – возражает он, – каждая операция проходит по-разному».

Я спрашиваю коллегу терапевта о том, встречаются ли чудеса в ее работе по прошествии 20 лет практики. Она вспоминает недавний визит в дом пожилой пары, посвятившей свои жизни уходу за собственными взрослыми детьми-инвалидами: «Я подумала тогда, что эти люди заняты совершенно непосильным человеку трудом! Подобная ситуация далеко не оригинальна, но даже в своей повседневной работе, откровенно говоря, не могу понять, каким образом люди могут управляться с таким количеством проблем».

Среди всех профессий немногие могут уподобиться медицине в количестве поводов для изумления. Разнообразные проявления и эффекты болезней – будь то костенеющая фиброма размером с арбуз или геморрагическая лихорадка, мужество пациента перед лицом близкой смерти или привязанность медиков к своим собратьям-людям – могут вызывать в душе чувство удивления.