Книга Смерть под маской - Сьюзен Хилл

Старое личико сморщилось, показались слезы, смягчившие колючий взгляд этих голубых бриллиантов.

— Я устала, — произнесла она. — Вынуждена попросить вас подождать до завтра. У меня больше нет сил рассказывать вам эту жуткую историю. Но меня ободряет сознание, что скоро с этим будет покончено и я смогу обрести покой. Поиск был очень долгим, путешествие почти безнадежным, но теперь ему, кажется, приходит конец. Я готова подождать еще несколько часов.

Сомневаясь, точно ли уловил смысл сказанного графиней, я тем не менее согласился, что она вольна отдыхать сколько пожелает и на следующий день я в любое время в ее распоряжении. Она попросила позвонить Стивенсу, который тут же появился, чтобы проводить меня до моей комнаты. На краткий миг я взял у нее, малой птицей забившейся в громадное кресло, руку и, повинуясь какому-то странному порыву, поднес к губам. Словно перышко поцеловал.

Спал я плохо. Дул ветер, то и дело громыхая запорами, в сознании вновь проносились отрывки необычной истории, рассказанной графиней, и я безнадежно искал всему этому хоть какое-то разумное объяснение. Я бы списал все на ее старость и слабеющую память, если бы не собственные происшествия с картиной. Мне было не по себе в этом доме, история же графини глубоко меня обеспокоила. Слишком хорошо была мне известна яростная сила ревности, питающая жажду мести. Случается такое не слишком часто, но порой, когда чья-то любовь отвергнута и все надежды на совместное будущее предаются ради другого, ярость, гордость и ревность способны причинить безмерное зло. Кто знает, не их ли дело и эти пагубные сверхъестественные деяния?

Однако я здесь абсолютно ни при чем. Мне нечего бояться ни эту брошенную особу, скорее всего давно умершую, ни тем более графиню. И все же, метаясь и ворочаясь всю долгую ночь, казалось, я ощущал, будто и в самом деле одержим чем-то необычным: недаром во мне крепла абсолютная решимость сохранить венецианскую картину. С чего она мне вдруг так безрассудно понадобилась, я не понимал. Картина кое-чего стоила, но бесценной не была. Доставила мне определенные неприятности и беспокойство. Надобности в ней у меня не имелось. Однако, как и на аукционе, когда ко мне приставал потеющий мужчина с одышкой, упрашивая продать ему картину за любые деньги, я вновь преисполнился упрямства, дотоле неведомого. Я тогда картину не продал, и теперь ее не продам и не верну графине. Собственная решимость меня едва ли не пугала: она не имела никакого смысла и, казалось, овладела мною под влиянием какой-то посторонней силы. Ведь графиня, разумеется, позвала меня сюда, чтобы попросить уступить картину. А какая еще могла быть причина? Не мечтала же она просто-напросто рассказать свою историю незнакомцу.

Мы не виделись с ней почти до полудня, и я совершил длительную пешую прогулку по великолепному парку, а потом прекрасно провел время в превосходной и, на мой взгляд, малоиспользуемой библиотеке. За все утро мне попались лишь несколько работников, ухаживающих за парком, да горничных, прибиравшихся в доме, — эти, правда, едва заметив меня, тут же исчезали, будто мыши в норках. Однако вскоре после одиннадцати появился неслышно ступающий Стивенс и известил, что кофе и графиня ожидают меня в утренней комнате.

Он же и проводил меня туда. Комната была восхитительной: вся в весенних оттенках желтого и светло-зеленого, с высокими, выходящими в сад окнами, в которых сейчас сияло солнце. Уму непостижимо, насколько солнечный свет преобразует любую комнату и поднимает дух у вошедшего в нее. От моей усталости после бессонной ночи не осталось и следа, я был рад видеть старую графиню, выглядевшую такой же маленькой и хрупкой, но с лицом более оживленным и бодрым, нежели при свете вечерних ламп.

Я принялся было восторгаться окрестностями, однако она остановила меня.

Рассказать осталось совсем немного. На сей раз я закончу эту историю.

Я родила сына, Генри. В этой семье на протяжении многих поколений имена наследников по мужской линии чередовались: Лоренс и Генри. Все было хорошо. Я держала дверь маленькой гостиной запертой, а ключ от нее, в свою очередь, закрыла в своем туалетном столике, и с той первой ужасной ночи больше туда не заходила.

Свекровь жила здесь, а сын подрастал. Постепенно я привыкла к своему положению и к этому дому. Естественно, я обожала моего единственного сына, так похожего на своего отца.

На его совершеннолетие[14] мы устроили большой праздник — соседи, арендаторы, служащие. Такова традиция. И день оказался бы радостным, если бы — вместе с компанией из другого дома — не прибыла эта особа, Кларисса Виго. Едва я ее увидела… в общем, можете себе представить. Но приходится соблюдать приличия. Я не собиралась портить своему единственному сыну важнейший в его жизни день.

И, насколько мне было известно, ничего плохого не произошло. Празднество продолжалось. Все веселились. Сын мой был прекрасным молодым человеком и достойно воспринял свои обязанности.

Увы, я не сумела предвидеть силы зла. В тот вечер Кларисса Виго завладела моим сыном. Я вполне серьезно. Завладела им силой убеждения, соблазнила его — называйте случившееся как вам угодно. Он был потерян для меня и для всего остального здесь. Оказался под ее влиянием, под ее властью — и женился на ней.

Ясно, что она замышляла это годами. Через шесть месяцев после того ужасного дня умерла свекровь, а меня выдворили отсюда, выделив небольшой сельский домик в самой дальней части поместья да немного мебели. По наследству от мужа мне достался личный доход, лишить которого меня нельзя, но помимо него у меня не было ничего. Ничего. Этот дом стал запретным для меня. Сына своего я не видела. Ее правление было абсолютным. И началось разорение: вещи увозились, продавались, выбрасывались — так или иначе от них избавлялись, от вещей, до которых этой особе не было никакого дела, и без единого слова протеста со стороны моего сына. Всем заправляла она. Она получала все, чего хотела и к чему стремилась, — и так много-много лет. Среди вещей, от которых она избавилась, оказалась и венецианская картина, о чем я ничего не знала. А узнала только гораздо позже. Роковая трагедия случилась через пять лет. Они с моим сыном отправились поохотиться, что проделывали почти ежедневно всю зиму. Муж мой с омерзением относился к этим забавам в полях, хотя и позволял отстрел хищников в поместье. Он был человеком мягким, но эта особа вытоптала все ростки кротости, способные прорасти в его сыне. Однажды в ноябре, во время охоты, одолевая на лошади препятствие в лесу, она упала и разбилась насмерть, а падая, с силой врезалась в подгнившее дерево, которое повалилось, не удержавшись на слабых корнях, и убило еще одного всадника, а сына моего покалечило. Он выжил, доктор Пармиттер. И прожил, полностью парализованный, еще семь лет. Он остался жить, чтобы горько раскаяться в том, что учинил, раскаяться в своей женитьбе, стряхнуть с себя злые чары и просить меня о прощении. Само собой, я простила не колеблясь, вернулась сюда и ухаживала за ним до самой его смерти.