Книга Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

Староста на это внимания не обратил, бережно взял Лютикова за локоть и повел его на выход, доверительно склоняясь к уху поэта.

— Вы у нас человек новый, — в который раз начал он уже хорошо знакомую Лютикову песню. — Я понимаю, Володя, всем иногда хочется, ясное дело, заглянуть в Бездну, ужаснуться… Сам иной раз на этой мысли себя, ясное дело, ловлю. Как там Семеныч писал? «Хоть немного еще постою на краю?» Вот-вот, на самом краю-то каждому хочется постоять, помечтать… Это он верно подметил, что в гости к Богу не бывает опозданий. Но я ведь, ясное дело, не о том, не о том, милый вы мой Володя! Я к тому, что не каждому смотреть в Бездну безопасно, люди это тайком делают, ясное дело, себя проверить хотят. А вы открыто — ффыррк! — и полетели! Не всем наверху, ясное дело, это понравиться может. Бездна ведь мысль будит, каждый начинает понимать, кем он мог стать и кем стал, вот ведь в чем штука. С одной стороны, ясное дело, вроде бы и неплохо, рубежи новые открываются, перспективы новые означаются. А с другой стороны, каждый мнит себя уже случившимся демиургом, а тут тебя вроде бы как опять на грешную землю опускают… Не каждый же, ясное дело, это выдерживает! Одни от всех прежних занятий отказываются, другие реинкарнации требуют, третьи — пусть их и мало — вообще в ересь впадают, начинают недостатки в божественном Мироздании видеть. А какие в нем могут быть недостатки, оно же божественное! Я все это к тому, Володя, что Бог вам дал — талантом не обделил, музу перспективную к вам приставили, вы же должны, ясное дело, понимать. Ждать надо, когда тебя в демиурги назначат! Ждать! А терпения не у всех хватает… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Заметочка в «Книжном раю» — ваших рук дело? — спросил Лютиков. Сланский замахал на него обеими руками.

— Что вы, Володя, что вы! Я так высоко не летаю. Поговорить с вами я, ясное дело, могу, в «Книжном раю» печататься мне не по чину, я же всего администратор, а там если административных работников и печатают, то такого ранга, что нам с вами их за всю нашу жизнь и увидеть вряд ли удастся. Я ее видел, заметочку-то. Обратили внимание на инициалы? Иуда Искариотский ее писал, умнейший, доложу вам, человек и к высоким сферам близок. Говорят, он когда-то большую услугу Самому оказал, вот и пользуется расположением. В демиурги даже назначен, правда, без права созидания…

На улицу вышли активисты с позвякивающими мешками в руках.

— Мы закончили, — коротко сказали активисты в один голос. Сланский торопливо поднес поближе к глазам листок бумаги.

— Та-ак, — сказал он. — Коньяк дагестанский — двадцать бутылок.

— Одна початая, — доложил один из активистов.

Староста бросил на поэта короткий одобрительный взгляд и снова уткнулся в листочек.

— Вина молдовские, — прочитал он. — Разные. Двадцать две бутылки.

— Пять пустых, — доложил второй активист.

Видно было, что роли у них были распределены заранее, и каждый занимался своим делом.

— Ай-яй-яй, — сказал староста. — Как же так, Владимир Алексеевич? Вы ведь и поклонниц еще ни разу не принимали. Неужели музу поили? Грех ведь это, родной вы мой, большой грех!

Глаза его лукаво и весело заблестели, как бы у следователя, который поймал своего подследственного на вранье и принуждает на этом основании сказать неудобную для него правду.

— Да при чем тут муза? — грубо спросил Лютиков. — Я сам вина люблю, можете и в анкете справиться, честно отметил.

Глаза старосты потухни, словно кто-то внутри него нажал кнопочку и выключил свет.

— До свидания, — официальным голосом сказал он. — А над моими словами вы, Владимир Алексеевич, подумайте. Вы же не Грин какой-нибудь, не Рубцов ведь, не Николай Гумилев, чтобы усомниться. Я к тому, что вы, Володенька, душа для Рая не потерянная, открытая. Вот и творите себе на радость, нам для удовольствия. Помните, Володя, не зря Бог сказал о некоторых — «обманутое сердце ввело его в заблуждение, и он не может освободить души своей и сказать: „Не обман ли в правой руке моей?“». Это я к тому, мой хороший, мы в правой руке-то что держим? Вижу, по глазам вижу, догадались вы уже, в правой руке мы, ясное дело, перо наше держим, которым творим.

Некоторое время после их ухода Лютиков сидел в задумчивой неподвижности. Надо сказать, слова старосты Сланского произвели на него необходимое впечатление. Мыслей, которые пробудились в нем в момент созерцания Бездны, Лютиков старался не касаться, но сомнения пробудились в нем с новой силой и ростки их ползли вверх, уже распускаясь первыми листочками. Больше всего Лютикова угнетала мысль, что он сам и его сомнения были не следствием божественного порождения, а результатом умствований какого-то новоявленного демиурга из назначенных. Такой же в сущности, как он сам, души, только облеченной высочайшим доверием. Легко было представить себя творением Всевышнего и совсем невозможно даже думать было о том, что твое существование было вызвано творческим процессом какой-то ранее умершей и оттого вознесенной на самый верх души, скажем, Максима Горького, который Пешков, или даже самого Льва Николаевича Толстого, или не менее уважаемого Лютиковым Александра Ивановича Куприна. Уважение уважением, но сама мысль, что ты есть творение пусть уважаемого, но вполне реального литератора, вызывала у Лютикова раздражение, какое, наверное, чувствовали герои его собственных стихов, ведь и им, скорее всего, было тесно в рамках ямбов и хореев.

Бездна. Медленно и неотвратимо она открывалась перед Лютиковым во всем своем мрачном и торжественном великолепии. Так порой в балаганчике шута разыгрывается трагедия, неотступно сводящая смех зрителей в еще незаметные слуху всхлипы.

Сквозь разноцветные сполохи туманностей смеха просвечивалась горькая соль боли. Нет, наверное, все так и должно было быть, все происходящее с ним в последние райские дни напоминало фарс, над которым хотелось смеяться и плакать одновременно.

И еще была муза…

Лютиков сам себе боялся признаться, что все больше и больше привязывается к этой хорошенькой неумехе, которая неожиданно открывала перед ним двери в совершенно незнакомый мир и делала это с непосредственностью бабочки, порхающей с одного цветка на другой.

Задумавшись, Лютиков даже не заметил, как дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель скользнула щуплая фигурка. Администратора он вначале услышал и только потом увидел его узкое заостренное лицо.

— Распоряжаются, — недовольно прошелестел администратор. — А вы это приносили, чтобы забирать? Правильно народ вас дурит, что ж, если заслужили… Голдберг и Аренштадт тоже вроде вас им все добровольно выдали. Все до последней бутылочки «Обетованной». Только вначале они содержимое в банку слили, а тару водой заполнили. Наверху ведь не качество нужно, количество учитывается. Они до сих пор энтузиазм душ по палочкам и птичкам подсчитывают. Охвачено молебнами — столько-то человек, выучило «Отче наш» — столько-то… И все довольны. Дело Христа живет и побеждает!

Вы, Владимир Алексеевич, не беспокойтесь. И ту бутылочку «Фетяски» вы напрасно спрятали, я ведь для любезной Нинель всегда расстараюсь. Значит, и те, кого она любит, тоже внакладе не останутся…