Книга Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

Сказано же было в Писании: «И положу на вас поношение вечное и бесславие вечное, которое не забудется».

К тому же, если говорить честно, к коньяку, пусть даже и дагестанскому, он уже успел привыкнуть.

Глава шестая

Собственно, ничего страшного не произошло.

Пришел староста Сланский, и с ним было два активиста из числа поэтов. Активисты, как и везде, были подобраны из язвенников, которые свое уже отпили, а потому всегда смотрели с завистью и неодобрением на тех, кто этому пагубному, но увлекательному занятию мог предаваться.

Сланский вел себя недоверчиво и подозрительно, его активисты недоверчивость и подозрительность своего руководителя возводили в степень.

— Ты с этим Сланским поосторожнее будь, — как-то после очередного визита старосты предупредила Лютикова муза Нинель. — Он иной раз такое отмочить может, чертям в Аду тошно станет! С ним, Лютик, лучше не ругаться.

И она рассказала Владимиру Лютикову историю.

Дело касалось одного поэта, который и в земной жизни славился своей высокой нравственностью. Он даже по праздникам, говорят, ничего кроме лимонада не пил. Фужер шампанского в первый раз на свое сорокалетие поднял. Этот самый фужер его в Рай и привел.

В Раю этот поэт вел себя соответственно.

Днями отсыпался, а ночью зажигал толстую восковую свечу и писал стихи. Писал он обычно простыми черными чернилами, перышками «рондо» номер двадцать два. Кто с детства привык к шариковым авторучкам, тот и представить себе не может, что когда-то писали ученическими перьями под различными номерами, а то и аккуратно зачищенным гусиным перышком. Современные авторы вообще привыкли работать на компьютере, поэтому им не удивительно, что Львом Николаевичем Толстым столько романов понаписано, они, современные писатели, не меньше объемами пишут, только и разницы между ними с Толстым — талант, да еще тот факт, что современные свои тексты набирают на компьютере, а Лев Николаевич листы своих рукописей заполнял чернилами, поскрипывая перышком «рондо».

Но мы отвлеклись.

Так вот, поэт поскрипывал перышком, а в промежутках между сном и написанием стихов ругался со Сланским. Черт их знает, что они там ругались, похоже, что веские причины к тому были у обоих.

Ну, поругались и поругались. Бывает…

Только после этой ссоры с поэтом стало происходить что-то непонятное.

То он от поклонниц шарахался, как черт от ладана, а тут стали замечать, что поэт своими поклонницами отнюдь не брезгует и даже ночевать они у него остаются, причем даже не по одной, а компаниями.

Раньше поэт только и позволял себе лимонадом побаловаться, да на день своей кончины бокал вина поднять. А тут вдруг пошло — администратор не успевал ящики с водкой домой к поэту заносить.

Да и внешне разительные перемены произошли.

Был поэт всегда тщательно выбрит и розов от здоровья.

Теперь же он отпустил дурацкую бородку а-ля Дон Жуан, глаза у него стали мутными и порочными, а стихи на-гора он выдавать и вовсе перестал. А если и писал, то такие, что ни в один райский сборник их включить нельзя было. Ну, сами посудите, как бы в чистой райской поэзии звучали строки:

Когда бы снова обрести мне плоть, Не сожалел бы я о райской доле. Я б радовался обретенной воле — Ты жизни научил меня, Господь![9]

Поэта постепенно стали сторониться, стихи его в райских газетах перестали печатать, и наконец, настал черный день — его напечатали там! Тут народ к произошедшим событиям отнесся по-разному: одни возопили — мы знали, что так и будет, давно в его стихах просматривалась идейная незрелость, а в душе червоточины, другие засомневались — не мог человек так измениться без постороннего влияния, а некоторые даже прямо заговорили о вражеской агентуре влияния, тайно действующей на просторах райской юдоли.

А во всем оказался виноват староста Сланский. Обладая авторитетом администратора и печатью обители, он принялся сочинять на поэта отрицательные характеристики, которые регулярно отправлял в небесную канцелярию. А по Библии, что вначале было? То-то и оно, вначале было Слово. А как только это самое Слово было скреплено райской печатью и зарегистрировано в небесной канцелярии, разве не могло оно не стать единственно верным, а тем более изменить человеческую сущность?

— Сам понимаешь, — закончила муза Нинель. — Поэта, конечно, сактировали, даже имя его запретили упоминать. Архангел Михаил лично проследил, чтобы его книги даже из земных библиотек изъяли. Нет их ни фига, а в Раю, если и остались, наверняка в спецхране за семью замками лежат. А Сланскому, как ни странно, все с рук сошло. Похоже, есть у него какая-то поддержка на самом верху. Он ведь и стихов никогда не писал, только здесь, в Раю, два белых стиха написал, да и то, Лютик, ты мне поверь, таких посредственных, что любого другого навсегда бы от пера отлучили… Так что ты его, Лютик, бойся, страшная душа этот староста, мертвая душа! Мне самой не по себе становится, когда я на него смотрю! Вроде как все внутри прямо обмирает!

Сам Лютиков со своей музой был полностью согласен. В разговорах со Сланским ему всегда было не по себе. Даже в молчании старосты были орфографические ошибки. И синтаксис хромал. Сланский вошел в коттедж Лютикова. Разумеется, активисты были при нем.

— Согласно Его воле, — сказал Сланский, — с сего дня производится выемка спиртного, находящегося во владении душ, проживающих на территории Рая. Владимир Алексеевич, предлагаю вам добровольно выдать запасы, в противном случае на основании, ясное дело, постановления, подписанного архангелом Никодимом, мы будем вынуждены произвести обыск!

— Чего там обыскивать, — подавленно сказал Лютиков. — Забирайте! — И показал рукой на батарею бутылок, выстроившихся вдоль стены. — Вот здесь все, больше ничего нет.

— Разумно, — проворчал Сланский. — Приятно видеть законопослушного человека. Он уже, ясное дело, все приготовил, не то что другие… Не ожидал, Владимир Алексеевич, не ожидал… Может, и в другом образумитесь!

— А что, уже были инциденты? — удивился Лютиков, радуясь, что нет музы Нинель. Унижение в присутствии близкого существа всегда тяжелее переносить, нежели в одиночестве.

— А как же! — с неожиданным жаром вскричал Сланский и обеими руками огладил блестящий череп. — Утром у Зарницкого, не слыхали? Забаррикадировал дверь, негодяй, начал пустыми бутылками швыряться. Пришлось даже херувимов вызывать!

Он кивнул активистам:

— Приступайте!

Повернулся к Лютикову и сказал:

— Пока наши орлы здесь подчищают, хотелось бы поговорить с вами, Володя. Серьезно, ясное дело, поговорить, без дураков.

— Слушаю вас, — начал Лютиков и неловко замолк, обнаружив, что не знает имени-отчества старосты. Сланский и Сланский, в иное время имя его было Лютикову без нужды.