Книга Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Слишком поздно. Те силы, что действовали между нами, исчерпаны. Я уже внутренне распрощался с эксцентричным эпизодом его первого появления в доме; с его присутствием, которое делало меня счастливым; с той тревогой, которую внушали мне его подозрения. И дешевое утешение, заключающееся в том, что Аякс меняется на моих глазах, — это я тоже успел ощутить со всей отчетливостью. Никакой зов милосердия не отменит того, что теперь я смотрю на вещи более трезво. Свет заурядности падает на нас обоих{348}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Впервые Аякс не стал готовить вечерний пунш. Я попросил его это сделать.

Я сказал:

— Мы ведь не хотим расстаться врагами.

— Ты еще пожалеешь о своем неразумии, — ответил он. И тут же — думаю, это случилось у него ненамеренно — скорчил мне рожу. Да, его лицо словно распалось на части, а вновь собралось в одно целое далеко не сразу. При этом он еще и дрожал всем телом{349}.

Вместо того чтобы как-то его успокоить, я ушел в себя и молчал. Больше того: притворился, будто вообще не увидел зияния между распавшимися частями лица и будто его бурно вздымающаяся грудь, подгибающиеся колени остались для меня незамеченными. Так я солгал.

Аякс сварил пунш. Он сделал его более крепким, чем обычно. Потом уселся напротив меня, прихлебывал напиток.

— Я теперь не смогу жениться на Оливе, — сказал он, — я ведь остался без средств.

Он ожидал от меня ответа. Я и на сей раз его разочаровал.

— Кто из нас двоих виновная сторона? — спросил он наконец. — Для меня жизнь почти ничего не значит. Это — свидетельство неподдельности моей ставки{350}. Солдаты — а их великое множество, и далеко не все они герои — ставят на кон собственную жизнь. Они не вправе утаивать свое тело от смерти. Рабочие в шахтах и у станков, способных порвать человеческую плоть, тоже подвергаются опасности. Если они умрут от увечий или от удушья, это не лучшая участь, чем быть убитым. Так почему слуга, зависящий от своего господина, не должен подвергаться опасности? Душа так или иначе пропала, если ты вынужден подчиняться другому. Так почему же тело должно быть пощажено, если любой солдат большой армии приносит навязанную ему военную присягу, то есть обязуется — чувствует себя обязанным — бросаться вперед, навстречу огню и стали?.. — Он больше не ждал от меня ответа. Он опустошил бокал и тотчас снова наполнил его, чтобы снова опустошить.

— Я ложусь спать, — сказал он спустя какое-то время, — я устал. Я действительно очень устал. Я хотел бы завтра спать целый день.

— Это я охотно тебе позволю, — сказал я мягчайшим тоном. Я почувствовал незаслуженное облегчение: потому что мог пойти ему навстречу хотя бы в такой малости.

— Спасибо, — сказал он и отправился к себе.

Я же допил остатки пунша. Еще раз — движением руки, немым криком — я попытался пробить поверхность тьмы. Но тьма не раздралась. Она остается.

Я прошел в свою комнату, запер дверь. Я еще сидел за письменным столом, когда ручка двери повернулась. Но Аякс не окликнул меня. Не произнес ни слова. Я услышал его удаляющиеся шаги.

Ноябрь, снова{351}

Утром я в обычное время покормил Илок. Потом снова улегся в постель. Но прежде прислушался у двери Аякса, не проснулся ли он. Я не уловил ни единого звука, поэтому приоткрыл дверь на щелку. Он лежал под овчинным одеялом, как мертвый; голова на цветастой подушке была повернута в мою сторону. Беспомощный в бесконечных пространствах сна… И все-таки меня тронуло, что он лежит в своей постели и спит, что не сбежал ни к Оливе, ни к этим мельничным жерновам{352}. У меня еще сохранялся какой-то остаток ощущения нашей общности, интереса к тому, что Аякс делает или не делает. Был бы я преступником, за которого он вроде бы меня принимает, я бы мог сейчас удовлетворить свое преступное желание. Неужели он не подумал об этом? Или он хочет уподобиться солдатам, которые уговаривают себя быть бесстрашными? — Ах, слова никогда не совпадают с нашими мыслями!

Только около полудня я проснулся во второй раз. Аякс все еще спал. Я быстро соорудил холодный завтрак, приготовил чай, налил в кувшин вина и принес все это ему. Он открыл глаза. Я почувствовал его благодарный взгляд.

— Ах, — сказал он, — немного комфортной жизни: находить в ней удовольствие — это так по-человечески…

Покончив с завтраком, он опять заснул… Лишь ко времени вечернего пунша он наконец появился в гостиной, нормально одетый, и попросил, чтобы на сей раз напиток приготовил я, а не он. Его желание состояло в том, чтобы растянуть эти часы, мое — чтобы их сократить. Он много пил. И курил одну сигарету за другой.

Он спросил:

— Почему мы с тобой не способны достичь согласия?

— Путь от одного человека к другому очень длинен, — ответил я, — и это не прямая дорога. Я уже слишком стар для далекого путешествия. А ты заблудился в зарослях — —

— Мы могли бы, по крайней мере, организовать себе приятную жизнь, — сказал он уверенно.

— Сомневаюсь, — возразил я. — Каждый человек живет, вместе со своим духом и более плотскими чувственными ощущениями, в уединенной башне. Наше счастье и несчастье, наши ощущения удовлетворенности и наше стремление к иному — все это расцветает лишь в полном уединении. В жилище души ведет только узкая неосвещенная винтовая лестница: от одного покоя к другому. — Счастливые часы, объединяющие нас с тобой, — это вот такие вечера с пуншем, и ради них мы готовы утратить чувство меры. Не хватает немногого, чтобы мы превратились в записных пьяниц: потому что приятное опьянение помогает забыть существующие между нами разногласия. Как незначительно, если присмотреться, — как заурядно это наше удовольствие. Я не хочу сказать ничего плохого ни о пунше, ни о тех часах, когда мы — пусть даже добиваясь этого искусственным способом — успокаиваемся. Я тоже ценю состояние, когда все мысли изгнаны: эту наколдованную гармонию, позволяющую нам почувствовать, что такое мирная жизнь, к которой мы стремимся. Но состояние это короткое и не вполне невинное. Его итог — расслабление, упадок воли… разочарование. — Мысли одиночки, как и представления, связанные с его надеждами, отличаются от мыслей и представлений других людей. Я не знаю, насколько притягательны образы Оливы, которые ты носишь в себе; но предполагаю, что все твое тело резонирует с вашими соприкосновениями. Твое будущее, как кажется, полнится желаниями, связанными с собственностью и с деятельностью, которые ты разделишь с Оливой. Дом, куда ты хотел бы входить, — это дом, где живут люди, которых ты любишь. Любовь деспотически расширяет воображаемую собственность и превращает людей, заслуживших нашу благодарность, в рабов, которых мы хотели бы удерживать при себе. — А может, твоя жажда любви еще ненасытнее: может, ты ждешь авантюр и твои сны проникнуты готовностью устремиться в бурливую бездну новых шансов… Желание стать вырванным с корнями странствующим растением, расширить свое движение во все стороны, плавать туда и сюда по этому морю противоположностей — такое желание свойственно большинству людей. Полностью оседлый образ жизни ведут лишь немногие.