Книга Сказание о Старом Урале - Павел Северный

Путано вьется в болотах тропа-невидимка к острову. Даже бывалые люди ходят по ней только в дневную пору: одного неосторожного шага довольно, чтобы соскользнули ноги с тропы, потерял идущий опору и тут же ухнул по самую шею в липкое тесто зыбуна. Выбраться из него человеку невозможно. Сдавит зыбун тело, выжмет из груди дыхание, и успевает человек только вскрикнуть перед смертью.

Демидовские люди ненавидят эту губительную глухомань. Из живой твари водятся там одни насекомые, да прячутся на время линьки глухари и тетерева. Для пернатых здесь много брусники и морошки, да отпугивает гнилой, хмарный дух этих проклятых мест.

Савва случайно нашел в болотах этот островок суши, когда гнался по следу за кержаками. Беглецов он поймал уже на самом острове, осмотрел его и посоветовал Демидовым наладить на нем лесную тюрьму. Хозяевам мысль Саввы понравилась. Ему они и приказали осуществить задуманное.

С тех пор стали толпами приводить на лесной остров пойманных людей, чтобы обрастали волосами и приобретали «демидовский» облик. Приводили их сюда обычно с завязанными глазами, поэтому тропы никто запомнить не мог. Да и были многие участки ее покрыты болотной жижей, провожатый сам держал направление по створам, и потому побег на волю отсюда без проводника был невозможен.

Название острову дал сам Савва: «Лупани попробуй». Так в народной молве и прижилась эта кличка, рожденная из похвальбы тюремщика, только в сокращенном и искаженном виде: остров Ялупанов.

Более четверти века работал остров на Демидовых, перелаживая и облик, и души людей. Сколько людей обросло здесь страшенными волосами, никто точно не знал. Редкий человек, изловленный приказчиками, не смирялся духом. Большинство в конце концов покорялось здешним порядкам. Но про всех, кто убегал, люди хорошо помнили. За все существование тюрьмы ушло не более десятка смельчаков, но остальные узники не знали, удалось ли беглецам выйти из трясин на волю.

За последние годы остров частенько пустовал: реже ловили «шатучих» людей и церемонились с ними меньше с тех пор, как Демидовы стали хозяевами края.

Временами Акинфию казалось, что надобность в острове вообще миновала, но он не любил «зорить» прежние, отцовские установления, порядки и памятки, а кроме того, помнил, что в большом хозяйстве и веревочка годится.

Этим летом, когда в вотчинах пошли приготовления к приезду столичных ревизоров для розыска, на остров стали опять сгонять людей, не желавших признавать свои настоящие имена. Глухомань болотная снова ожила. Опять комары и гнус жирели на людской крови.

Людей, «не помнящих родства», набралось на острове много. Но теперь Акинфию понадобилось расшевелить память беглых. Иначе столичные ревизоры могли наткнуться на живые улики и получить неожиданные признания. Демидовские каты вновь принялись за свое ремесло. Молчальников допрашивали, но те ухмылялись в бороды и по-прежнему молчали. Кремневый этот народ раз навсегда решил не возвращаться памятью к давно забытому, не верить ни хозяйским угрозам, ни хозяйским посулам.

Каты в поте лица нещадно пороли узников. От крови разбухали ремни плетей, а избиваемые молчали. Шанежка плевался от злости на такое упрямство.

Разумеется, крепость слова о вечном молчании подчас и сдавала. Люди, вовсе не привычные к плетям, открывались, вспоминали все по порядку: откуда родом, по каким причинам убежал от прежних господ на Урал. Тех, сознавшихся, уводили с острова на привычную работу, а конторские писцы придумывали, как лучше подвести признатчика под букву закона, то есть как оправдать перед ревизорами «укрывательство» беглых.

А в августовские дни совсем тесно стало на Ялупане. Годовые избы набили людьми до отказа, да и в земляных ямах было не свободней.

Хозяин уехал в столицу, а Шанежка по хозяйскому приказу вел дознание. Как ни старался, а за день ему признавалось два-три человека. Забивать насмерть опасался. Как ни вертел, все выходило плохо, а время летело, и в любой день мог прискакать гонец от хозяина с приказом отправить людей под башню. Было же этих живых людей на острове около трех сотен.

В самом Невьянске для Шанежки тоже не стало веселья, особенно после приезда Ревдикского оборотня. Мосолов все выше задирал нос, за всякую малость обидно обзывал Шанежку. Грубить же Прохору Шанежка не отваживался, памятуя хозяйский наказ. От волнения, злости и страха Шанежка на острове дурел и сатанел.

2

Ночь над Ялупановым островом бирюзовая от луны. Над лесными топями – марево белесого тумана. Обильно пролилась августовская роса. От ее водяных бус на земле прохлада. Тени расплывчаты и неярки из-за туманной дымки.

Дымятся костры, около них спасаются от гнуса люди. Поют унылые песни о своем горемычном бытье, где не поймешь, что больше жалит, хозяйская плеть или комары. Зябко людям от сырости, но и в избах и в ямах тот же гнус, впридачу к темноте и духоте.

Уже четыре дня, как Шанежка дознание прекратил. Выдохся!

На каменистой кромке острова в какой-нибудь сажени от начала зыбкой топи трепыхалось пламя костра, разложенного под корнями вывороченного дерева. Вспышки огня искалывали лоскут дыма кумачовыми и желтыми иглами. Капли осевшего тумана на кустарнике загорались блестками.

У костра, спиной к омшелому камню, сидел седой желтобородый доменщик Кронид из Шайтанского завода. Демидовские захребетники поймали его года два назад вместе с малолетним внуком. Даже на Ялупанов остров их пригнали вдвоем. Сейчас мальчик лежал на постланном зипуне, положив на дедушкины колени русоволосую голову, повязанную кровавой тряпицей. Утром у паренька подручные Шанежки дознавали про деда: думали, не выдержит дед, сдастся и откроется, чтобы спасти внука от порки, но старик молчал, только слезы точил.

Избитый паренек у костра все еще стонал от боли. Старик жесткой рукой неумело гладил обросшую длинными кудрями голову мальчика.

Огонь в костре поддерживал мужик богатырского облика. Он сидел прямо на земле, по-татарски поджав ноги. В демидовских вотчинах дали ему прозвище Головешка – был он углежог из-под Тагила. На бугорке чуть в стороне лежали еще четверо, укрываясь от гнуса холстиной дыма. Эти четверо давно завели протяжную песню про людскую долю и бесталанную жизнь.

Издалека в топях слышался рев сохатого, загнанного в трясину зверем. Лось давно ревел, но уже все тише и тише. Наконец рев совсем прекратился. Кронид сказал сокрушенно:

– Вот и зверя задушила топь!

Никто не обратил внимания на эти слова. Кое-где подавали голоса совы. Мальчик глянул на небо и заплакал. Кронид спросил ласково:

– Чего, родимый? Аль сон какой привиделся?

– Утра боюсь. Солнышка боюсь. Опять лупить станут.

– Ну нет, Петенька, боле не тронут. И так чуть душу живу, окаянные, не выхлестали.

В беседу деда с внуком вмешался углежог, протянул мальчику хлебную корку. Тот покачал кудрявой головой:

– Пить хочу, дяденька.