Книга Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Маши, когда вышли от нее, вид был совершенно расстроенный.
— Ну, ты чего? - потормошил ее Евлампьев. — Чего нос вешать? На другое тут и рассчитывать было нечего. Как Ксюха там, скажи лучше?
— Да так себе, — Маше сейчас в ее настроении все должно было казаться хуже, чем есть на самом деле, и Евлампьев воспринял этот ее ответ как должное. — Боится, что на второй год оставят.
Евлампьева как ударило. Про второй год — это уже не имело никакого отношения к настроению, ни под какое настроение так просто Маша подобного не сказала бы.
— Как так — на второй? Почему вдруг?
— А отстала она потому что страшно. Ничего их там в санатории не учили, оказывается. Так, для проформы, видимо, только. Двоек ей не ставят пока, но она чуть не ревет: ничего, говорит, не понимаю, что у доски объясняют.
Вон оно что, вон что… Ну да, беда одна не ходит. Вылезешь из одной — увязнешь в другой…
— Ну, страшного-то пока ничего нет, — сказал он вслух бодрым голосом. — Пустяки даже все. До конца года времени еще полным-полно, подналяжет — и догонит.
— Да я с Саней тоже ей говорим, да она догонять-то сейчас… слабенькая совсем, сил у нее догонять нет, вот что. Сядет заниматься, час прозанимается — голова болегь начинает. Саня уж думал: репетиторов нанять? Так какие репегиторы, когда у нее сил нет.
Маша торопилась вернуться, чтобы накормить Ксюшу перед уходом в школу, и не стала заходить домой, сразу пошла на трамвай. Евлампьев проводил ее до остановки, посадил, трамвай, загремев, уехал, и он остался один.
Было без четверти двенадцать, еще целая уйма времени до того, как ему нужно будет возвращаться в киоск, идти в пустую квартиру не хотелось, и он вспомнил, что нужно ведь побывать в военкомате, получить временное удостоверение участника Великой Отечественной войны, — повсюду об этом были расклеены объявления, и даже звонили уже из заводского Совета ветеранов, но он все как-то не мог собраться, все откладывал да откладывал…
У нужной комнаты на стульях вдоль стены сидело человек восемь.
— Что, все… сюда? — несколько ошарашенно спросил Евлампьев.
Он не ожидал, что придется стоять в очереди.
— Все, все, — отозвалось со стульев несколько голосов, и худой, с морщинисто-темным лицом мужчина поднял руку:
— За мной будешь.
— За вами? — переспросил Евлампьев. — Ага, понятно…
— Привет боевому товаришу! — с перекатывающейся в голосе снисходительностью сказал Евлампьеву сидевший первым у двери его возраста мужчина в распахнутом черном милицейском полушубке.
— Здравствуйте!..— Евлампьев глядел на него и не мог узнать. Но сердце в груди жарко ворохнулось: неужели действительно кто из фронтовых? Невероятно, но ведь случается!
— Не признаешь, что ли? — понял мужчина. И проговорил тем же исполненным снисходительного превосходства голосом: — А я еще с ним секретами мастерства делился!..
А, осенило Евлампьева, это же тот… как его?.. Владимир Матвеевич, рядом тогда сидели на собрании в «Союзпечати» и вместе шли с него.
— Не узнал, простите,— виновато развел он руками, пытаясь, чтобы разочарование, всплеснувшееся в нем вслед узнаванию, не отпечаталось на лице. — Другая обстановка, неожиданность… у меня так часто случается.
— Тоже, значит, участник? — ничего не отвечая на его извинение, спросил Владимир Матвеевич.
— Да вроде…
— Что значит — вроде? Или вроде, или невроде, альтернативы, как говорится, нет. Сколько из четырех отдал ей, сволочи?
— Да немного, — Евлампьеву вдруг сделалось стыдно того своего срока, который он был на фронте, Так вот, когда один на один с собой — вроде вполне бы с тебя хватило и недели. а на виду всей этой очередн, в которой не было никого, кому бы не довелось…
— Ну, сколько немного? — спросил Владимир Матвеевич.
— Да месяца четыре так…
— Тю! Значит, не полный котелок съел.
В военкомате было тепло, тулуп, хотя и расстегнутый, со спины, видимо, ощутимо пригревал, и бильярдно-круглая лысина Владимира Матвеевича потно поблескивала, и поблескивали в счастливом, благостном оживлении льдисто-голубые глаза.
— Я вот как в тридцать девятом начал с финнами хлебать, так и хлебал до дна. В Берлине не пришлось, но уж в Будапеште…
— В самом Будапеште? А где там, в каких войсках, у кого? — радостно вмешался в их разговор, поднимаясь со стула, тот худой, за которым занял Евлампьев.
Владимир Матвеевич ие успел ответить — дверь комнаты открылась, оттуда вышла, с эдакой сомнамбулической улыбкой разглядывая умещавшуюся у нее на ладони зеленоватую бумажку, моложавая женщина с тщательной парикмахерской прической, и он вскочил, распахнул дверь в полный раствор — и захлопнул ес за собой.
— Ну-у, так уж пыхнул, прямо так, думаешь, тут тебе и однополчанин попадется! — сказал кто-то поднявшемуся худому.
— В порядке все? Выдали? А вы волновались! — в несколько голосов проговорили со стульев женщине.
— Да, а как же!..— не вполне понятно, о чем — о том ли, что не имели права не выдать, о том ли, что невозможно было не волноваться, — довольно ответила женщина и пошла по коридору.
— Садись, в ногах правды нет,позвали Евлампъева со стульев.
— Посидишь, авось высидишь,добавил кто-то другой.
— Как наседка,— прибавил третий.
Евлампьеву стало весело. Старые мужики, кто не старый, так пожилой, а точь-в-точь то окопное, никого не щшадящее, жестокое зубоскальство, когда всем им было чуть ли не на сорок лет меньше…
— Да посижу, конечно, — сказал он со смиренностью, не решившись ответить, как просилось: «А чего высиживаете? Стульчаки?» — ввяжешься — навалятся на тебя всем скопом в свое удовольствие и так накостыляют, что потом не поднимешься: дело проверенное…
Он сел, расстегнул пальто, снял шапку и прислушался к прервавшимся с его приходом и сейчас мало-помалу снова завязывающимся разговорам вокруг.
Говорили о том, о чем и должны были говорить в этом коридоре, собравшись по такому поводу: кто где служил, кто был командующим фронтом, армией, не особенно слушали друг друга, каждому хотелось сказать прежде всего о своем — в каких боях участвовал, что оборонял, что освобождал, за что получил ту-то и ту-то награду…
— Нет, а вот интересно, а, где он там в Будапеште…— говорил худой.
— Да прямо, думаешь, так вот и
