Книга Безумие - Елена Крюкова

Она висела наверху. На потолке. Вниз верхушкой. Прикрепленная веревками и гвоздями крестовина впечатывалась в известковую белизну.

Елка.

Они все тянулись, тащились, плыли, волоклись, шаркали ногами, переступали, пятились, опять робко, с надеждой подавались вперед. С потолка свисало праздничное дерево. Ветки зеленые чернели на глазах. Иные выцветали. Лапы топорщились. Звали, манили, прощали. Кололи и ненавидели. Торчали из тумана, из мрака. Больные задирали головы и морщились от боли в шее: елка висела слишком высоко. Так высоко, не достать.

Зеленый колючий треугольник висел вершиной вниз. Елку повесили рядом с люстрой, но люстра пока не горела; и еще шел и проходил мимо белый день, а сегодня подморозило, и плотные твердые блесткие узоры сплошной серебряной вышивкой затянули стекла – улицу и больничный двор из окон было не видать, окна ослепли, и больные тоже жмурили слепые глаза.

Вниз головой, вверх ногами. Кто это придумал? Больные-старожилы пожимали плечами: так тут, в Первой психиатрической, вешали елку отродясь. Забыли, с каких лет. Всегда. Может, это придумал профессор Зайцев. А может, Ян Боланд. А может, еще до революции так оригинально развлекали сумасшедших. Или попросту берегли от их наглых цепких рук хрустальные, стеклянные, фарфоровые игрушки.

Чтобы новые не покупать каждый год.

Правда, Сталин одно время запретил елки; но потом, с тридцать пятого года, опять разрешил.

Слава Сталину!

Ты что, дурак, сейчас нельзя славу Сталину кричать. Можно только Ленину. Хрущев все его говно разворошил. Сталин оказался зверь и негодяй. Полстраны в лагерях заморил. Люди трудились принудительно. Мерли как мухи.

А мы – лечимся принудительно?! А нас – в больницах гноят?! Где ж тут разница, товарищ?!

Гусь свинье не товарищ. Лучше на елку зырь.

Да я-то зырю. Что я, елки не видел?! Елки-палки! Близок локоток, да не укусишь! Близка, епть, елочка, да остра иголочка! Светится игрушечка! Хлопает хлопушечка!

Слушай, заткни пасть, а?

Елку всю, от комля до свисающей с потолка верхушки, обмотали проводами, на них тускло чернели голыши, речная галька потухших ламп; гирлянды от праздника до праздника хранились в кабинете у главного, и елку привешивали к крюку в потолке и обматывали гирляндами умелые парни-электрики, а лестницу внизу, пока они трудились, держали самые смирные, на выписку, безвольные больные.

Что прикажешь – то и сделают.

Перевернутая елка свисала с потолка, и люди ломали шеи, чтобы как следует разглядеть, что же такое прекрасное, дивное на ней навешано. Ходили внизу кругами, как коты вокруг свежей рыбы. Показывали друг другу пальцами: смотри, смотри, рыбка красная плывет. Гляди, а это Снегурка, и вся в блестках! Аж глаза ломит! Слепые веки пробивает. Слепые зрачки веселит.

В зал все стягивались, набивались больные, и врачи тоже тут были; куда же больным без врачей. Больные замирали, с задранными головами. Их глаза жадно ощупывали блестящие игрушки. Люди вставали на цыпочки, тянули руки к ветвям. Высоко. Не достать! А как близко, близко качается золотая ослепительная еловая шишка!

В полумраке ходили кругами. В полутьме слонялись. Смеркалось. Тридцать первое декабря шло на убыль. Гляделось стареющей Луной в черных колких занебесных ветвях. Елка под небом, это ж надо! Елка в вышине, какая тоска. Эй, Мелкашка, прыгни, прыгни! Достань мне вон тот розовый китайский фонарик! Нет, лучше красный подосиновик!

Прыгали. Хватали скрюченными пальцами воздух. Тьму – хватали. Корчили рожи. Показывали на игрушки пальцем и плакали: никогда, невозможно. Особо ловкие подпрыгивали и срывали с разлапистых, у самой верхушки, веток закрученный в цветные спирали серпантин. Протягивали соседу: на, возьми, я не жмусь, я добрый, – подарок.

Врачи смотрели, как их больные глядят на елку. Как ходят под елкой. У многих изменилось выражение лиц. Кто плакал – смеялся. Кто орал без перерыва – потрясенно умолкал. Кто ржал, скаля зубы, и мотался как веник по избе – застыло стоял, башку задрав, восхищенно созерцал. Кто изрыгал ругательства – молитвенно прижимал руки к груди. Кто, мертвый, весь год сидел на койке в железном ступоре – нежно шевелил руками, ресницами вздрагивал, таял, улыбку струил.

А перевернутая кверху деревянной ногой елка молчала. Она говорила игрушками. Игрушки прошлогодние, совсем не новогодние. Игрушки старинные, не короткие, не длинные. Игрушки золотые, чистые, серебряные, льдистые. Игрушки бесконечные, совсем не вечные.

Люди, цепляясь за руки, водили вокруг елки странные молчаливые хороводы. Все темнело, а свет не зажигали – чего боялись? Что яркая вспышка света вызовет в толпе больных панику, страх? Чего бояться после тока, после шока? Праздник тоже шок: сладкий. Праздник это как любовь. Вот она побыла, и нету. И о ней воспоминание одно.

Для тех, кто еще может помнить.

Топорщились темнозеленые колючие ветки, и можно было хорошо рассмотреть старые игрушки. Если начинать разглядывать с верхушки – непонятно, кто так крепко присобачил к макушке золотую пятиконечную звезду? А почему она не красная? Все равно прекрасная. Видишь, как сияет пятью зубцами. Пять лучей выходят в больной мир. Это не звезда, а твоя ладонь. Она раскрыта. Доверчиво. Призывно.

Взгляд скользит вверх. Вокруг макушки висят сосновые круглые шишечки, обмотанные золотой фольгой. Они висят на черных толстых портновских нитках. Между шишками – стеклянные часы: они все дружно показывают без пяти двенадцать. Таких часов тут много. Штук пять, а может, десять. А может, больше. Больные ходят и считают, шепча и старательно загибая пальцы.

Еще выше – картонные посеребренные медведи, фонарики из цветного стекла – малиновые, темно-синие, изумрудные, – золотые рыбки и посыпанные приклеенными блестками снежинки, и в сердцевине каждой снежинки улыбается детское лицо. Здравствуй, девочка! Как твое сердечко? Как твои нежные волосики? Как твой животик? Ты моя снежиночка. Я тебя сегодня не изнасилую. И никогда.

Еще выше – Красные Шапочки несут в корзинках бабушке еду; бабушка одна, где-то лежит, в еловом страшном лесу, плачет и хочет есть, а Красные Шапочки все бегут, добежать не могут. Эх, Шапочки! Старуха-то с голоду помрет. А вы, безумки, по лесу шляетесь, из корзиночек своих сами, небось, пирожки трескаете! Пирожки… пирожки… Любочка Матросова, вон твои глаза горят из-за ветвей…

Еще выше, сбоку зайди да пристальней погляди – зайцы и волки. Зайцы деревянные, волки картонные, а – как настоящие! У волков к загривкам серая шерсть приклеена. Шерсть встает дыбом. Когти хвою царапают. Зайцы ушами дрожат. Лапы поджимают. Да нет, это просто елка под потолком колышется на сквозняке: санитарка Анна Ивановна в огромном зальном окне форточку отворила, проветрить, душно.

А еще выше? А еще выше – самые драгоценные игрушки. Таких ни у кого нет, только у наших любимых психов в нашей больнице. Еще дореволюционные. Век лежат в громадной коробке в картофельной подсобке; и Анна Ивановна под Новый год коробку достает, и их, самоцветные, дражайшие, оттуда вынимает. Перламутровые раковины. Обсыпанные золотой крошкой короли и принцессы. Серебряные мышки и красные, синие попугаи. Попугай, ты дрессированный, ты умеешь говорить! Черта ли тебе висеть на елке молча! Скажи нам что-нибудь этакое! Спой!