Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

– Ну так как, будем понимать власть?

– Про школу вам известно – несправедливо там все было, – подал я голос, стараясь говорить негромко. – И тут не лучше: если он бригадир, так может кнутом махаться.

– Ишь праведник, – ощерился Хрипатый, – а саботаж устраивать можно?

Уполномоченный поднял руку над столом, как бы приглашая сельского помалкивать, и он умолк.

– Ладно. Разговор касается другого: городу нужны рабочие руки, и руки молодые. Заводы пускаем один за другим, а кадров не хватает. При многих предприятиях имеются ФЗУ – фабрично-заводские училища – кормежка, одежда, жилье – бесплатные и после – приличный заработок. Понятно, что набирать в эти училища мы можем в основном сельскую молодежь…

При этих трех произнесенных буквах я сразу понял, куда он клонит, и сразу отмел мысленно те посулы, решив отказаться.

– Так вот, – все продолжал агитировать меня приезжий, – тут мы посоветовались с Ильёй Лаврентьевичем и кое-кого решили порекомендовать в эти престижные училища, в том числе и тебя…

«Меня матушка в Суворовское не отдала, а тут какое-то ФЗУ, да еще и под пистолетом…»

– Что скажешь?

Я потянул чуть-чуть с ответом, глянул на чужака смело.

– Подумать надо, – пришлось схитрить, памятуя советы деда. – Без согласия матушки как?

Начальство переглянулось.

– С матушкой мы потом поговорим, отдельно…

Представив ее у стола, на котором чернел дулом пистолет, я внутренне вздрогнул.

– Ее-то зачем?

– А чтоб не препятствовала.

– Она не будет, если я решу твердо.

– Вот и решай, – снова влез в разговор Хрипатый, и снова райцентровский покосился на него.

– Все равно это обговорить надо – мать есть мать. А вообще-то я хочу дальше учиться, в школе.

– Учись, – уполномоченный растянул в улыбке вислые губы, – там и получишь нужное образование и одновременно – специальность.

– Сразу так я не могу ответить, – как бы подытожил я разговор.

– Думай, решай, но не долго. По всем вопросам к Илье Лаврентьевичу. А он мне сообщит. Не забывай, за тобой проступки…

Выходя, я обернулся на Лизу. Она сидела, потупясь, какая-то совсем другая – не такая, какой я ее знал. И вдруг я понял, что юность наша кончилась, началась другая жизнь, другие отношения.

На крыльце я столкнулся с Мишаней Кособоковым. Лицо у него – беловатое, глаза испуганные.

– Ну что там? – тихо зашептал он с оглядкой.

– В фзушники сватают, хлеб с маслом сулят.

– Согласился?! – Мишаня округлил глаза.

– С чего бы? Я дальше буду учиться, как положено: в школе.

– И меня вызвали. Не знаю, что делать? – В голосе приятеля было столько печальной растерянности, что я подбодрил его:

– Да ты не бойся, не в тюрьму вербуют – учиться. Ты же здесь дальше не двинешься, а что будешь делать? Быкам хвосты крутить?..

Мишка, ничего не сказав, вдруг шагнул за двери, а я медленно сошел с крыльца, думая: правильно ли поступил, дав ему совет с намеком, и решил, что правильно. Мишка еле-еле семилетку осилил, куда ему дальше тянуть учебу – срежется. Да и четверо их – сыновей у Кособоковых, неразбежишься с подмогой…

Наискось, за широким размахом на соседнюю улицу, темнела большими окнами наша бревенчатая школа, и меня вдруг опахнуло таким теплом воспоминаний, такой светлой тоскою, что я почти непроизвольно стал пересекать это широкое пространство, оставленное незастроенным для сходок и гуляний еще в те далекие времена, когда деревня зарождалась. Чуть ли не до каждого бревнышка, до любого резного наличника, потайного уголка внутри и во дворе освоена была школа за семь лет учебы, и рисовались в памяти наши игры, шалости, светлые и обидные эпизоды, учителя, соклассники… И рой их попритих лишь тогда, когда я с робкой оглядкой прошел мимо высоких окон, чуть-чуть прикрытых голыми ветками акаций за штакетником палисадника, забитого снегом.

Широкий коридор, в котором изредка, за неимением клуба, ставили кино и через окна которого мы, толкаясь, пытались рассмотреть, что там, на экране, происходит, показался мне небольшим. За дверями классов, как всегда, шелестел шумок. Я, тихо ступая валенками, прошел к дверям директорского кабинета и легонько постучал в них козанком пальца.

– Да, да, войдите, – это был голос Ивана Ивановича Сусальникова, мягкий, глуховатый. Я тут же распахнул двери.

– А-а! Наконец-то. – Он улыбнулся. – Слышал, слышал о твоих неприятностях в Иконникове. Давно жду…

Уважал я директора за справедливость, честность, доброту и относился к нему, как к близкому человеку. Да и он был благосклонен ко мне – учился-то я на одни пятерки, и один во всей школе.

– Думаю, разговор у нас долгий, – пригласив меня сесть, свел рыжеватые брови Ван Ваныч, как мы его звали заглазно. Лицо у него крупное, веснушчатое, с правильными чертами, прямым, в меру большим носом, узким ртом. Волосы слегка кучерявистые, с рыжинкой. – Но отложу все дела. Когда еще вот так придется встретиться…

И потекла у нас беседа, добрая, душевная, большая. Все, как отцу, выложил я Ван Ванычу и про недавний разговор в сельсовете – тоже.

– Они мягко стелят, да жестко спать, – оглянувшись на дверь, негромко сказал директор по поводу разговора о ФЗУ. – Да, там и кормят, и одевают, но как на принудиловке, и дисциплина такая же – полувоенная. Потом будешь горб гнуть у станка, и не до учебы станет, а у тебя заметные способности к науке.

– Грозились силой отправить, если не соглашусь, – все изливал я душу.

– Небось Погонец старался?

– Он.

– Стращает. Хотя… – Наставник осекся, снова метнул взгляд на дверь. В коридоре поднялся шум – началась перемена. – Тебе лучше в какой-нибудь техникум пробиваться. Там действительно и образование среднее завершишь, и специальность получишь. В райцентровской школе, при том же руководстве, сладко не будет, а то еще хуже – какую-нибудь пакость выкинут или спровоцируют. Те то, сынки верхушечных, продолжают учиться…

Слушал я его и блек душой – прав был Ван Ваныч, в точку бил. Да и учитель рисования говорил о том же.

– Тут я проталкиваю документы, чтобы у нас восьмилетку открыли, – все осветлял он меня добрым взглядом. – Вроде есть надежда, но тебе опять несподручно: кончишь восемь и снова в Иконниково на тот же стул, к тем же условиям…

Хмарь заслоняла окна, затемняла большое лицо Ван Ваныча, углы маленького кабинета. И в душу мне наплывала горечь: уезжать из родной деревни не хотелось. Как бросить пусть крепкого, но старого деда, изработанную, слабую духом матушку? На кого, на какие надежды оставить их? Да и отпустят ли из колхоза? Время жесткое… И хотя все, о чем я думал раньше, что держал в тайниках сознания до поры до времени, Иван Иванович вытянул наружу, подтвердил, обрисовал точно, не осветлило – все же полегче стало на сердце, определилось многое в мыслях, упорядочилось. Да и какой-то моральной поддержкой я зарядился. А с нею всегда легче жить и осиливать иной раз, казалось бы, непреодолимое.