Книга Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

Грозный также лихорадочно пытался найти новые средства для ведения войны. У русского царя не было недостатка в людях, во всяком случае, такого острого, как у его противника, главная нужда царя была в деньгах. Источником пополнения казны могла бы стать церковь с ее несметными богатствами, но Грозный помнил, как провалилась его инициатива отчуждения церковных владений в пользу государства во времена реформ Избранной рады. Трудности затянувшейся войны и последние поражения вернули царя к этому предмету.

В январе 1580 года царь собрал в Москве высших иерархов русской церкви, объявив им, что государство Московское, а с ним и православие в опасности. В напыщенном обращении к созванному собору Грозный назвал себя с сыновьями спасителями отечества, правда, причислив при этом к своей компании некоторых воевод из знатных фамилий, чего раньше, стремясь размежеваться с боярской верхушкой, никогда не делал. Чего хочет царь, церковники поняли сразу, когда тот еще не добрался до главного предмета своего выступления. А понять это можно было, едва только Грозный начал созывать отцов церкви в столицу: казна пустеет, содержать войско нечем, монастыри богатеют, а потому государство требует пожертвований от духовенства. Вопрос был сложным и скользким, и к нему не один раз возвращались правители русской державы. В первых главах нашего повествования мы рассказывали, как на этом предмете потерпел поражение дед Грозного, Великий московский князь Иван III, как не мог преодолеть сопротивления церкви, когда встал вопрос о ее имущественных правах, сам Грозный в первые годы своего царствования, но на этот раз проблему удалось сдвинуть с мертвой точки. Конечно, не в полном объеме, но все же задача пополнения государственной казны за счет церкви, хоть и частично, но была решена. Тёперь новым указом Грозного от церквей и монастырей отходили в казну все земли и села, принадлежавшие ранее княжеской знати и когда-то либо выкупленные церковью, либо отошедшие к ней каким-то другим путем.

Но больше всего царь, нутром чуявший надвигавшуюся катастрофу, жаждал мира. Но мира не выходило. В марте 1580 года Баторий в ответе Ивану на его последнюю грамоту сообщал:

«Мы к тебе послов своих посылали, но ты отправил их с необычным и к доброй приязни непригожим постановлением, а твои послы, бывшие у нас, ничего доброго не постановили: так после этого теперь нам посылать к тебе послов своих непригоже; присылай ты своих к нам, и присылай немедленно. А что пишешь об освобождении пленных, то сам рассуди, приличное ли теперь к тому время? А нужды им у нас никакой нет».

При этом королевская сторона снабжала русскую опасной грамотой, но даже в самой этой грамоте царь узрел какое-то нарушение обычаев, а потому в очередном послании своему краковскому корреспонденту отвечал:

«Мы послов твоих приняли и отпустили по прежним обычаям, по неволе они ничего не делали, бесчестья и нужды им никакой не было. А наши послы у тебя ничего не постановили потому, что ты не хотел подтвердить постановленного твоими послами у нас, вставил новое дело, наших послов обесчестил, принял их не по прежним обычаям и без дела к нам отослал, а потом прислал к нам гонца Лопатинского с грамотою, и какие речи написал ты в этой грамоте — сам знаешь… В московских перемирных грамотах были слова разные, внесенные в них с ведома и согласия твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор; но для чего же укоряешь нас обманом? Для чего без дела выслал наших послов из Кракова, и столь грубо, и писал к нам в выражениях столь язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу…. Если нам теперь все эти дела между собою поминать, то никогда христианство покою не получит, так лучше нам позабыть те слова, которые прошли между нами в кручине и в гневе; ты бы, как господарь христианский, дело гневное оставил; а пожелал бы с нами братской приязни и любви; а мы со своей стороны все дела гневные оставили, и ты бы, по обычаю, отправил к нам своих послов».

Но самым острым оставался вопрос о том, где должны состояться переговоры. Король не желал отправлять своих людей в Москву, русский царь был уже согласен перенести переговоры в Краков или в Вильно, хоть это и шло несколько против его самолюбия. Не можем утверждать точно, понимал ли Грозный, что переговорам не суждено было состояться нигде и что Баторий просто тянет время, нужное ему для подготовки нового похода, но, так или иначе, в той же грамоте, что мы цитировали выше, русский царь писал:

«Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между сими державами и Россиею. Не требуй же нового! Здесь мои бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию государств наших».

Но отправленному с этой грамотой в Литву специальным эмиссаром царя дворянину Нащокину наказывалось, что в случае несогласия короля на выдвигаемые Москвой условия в смысле места проведения переговоров, а тем паче в случае готовности Батория открыть военные действия, соглашаться на присылку московских дипломатов в Вильно. Тогда же Нащокин и сопровождавшие его люди получили следующую инструкцию:

«Будет в чем нужда, то они должны приставам говорить об том слегка, а не браниться и не грозить; если позволят покупать съестные припасы, то покупать, а не позволят — терпеть; если король о царском здоровье не спросит и против царского поклона не встанет, то пропустить это без внимания, ничего не говорить; если станут бесчестить, теснить, досаждать, бранить, то жаловаться на это приставу слегка, а прытко об этом не говорить, терпеть».

Думается, нет нужды заострять здесь специально внимание читателя на том, насколько поубавилось гонору и спеси у русского царя. За какой-то год от непомерной заносчивости Грозного не осталось и следа. Забыв про элементарное достоинство, он опустился чуть ли ни до полной потери самоуважения. Но унижение не помогло. Встретив Нащокина, Баторий отвечал, что дает царю пять недель сроку для присылки послов в Литву. В Москве на ультиматум короля отреагировали положительно, но пять недель оказались слишком малым сроком для того, чтобы снарядить посольство и чтобы оно успело добраться до Литвы. Большие московские послы находились на пути в Вильно, когда стало известно, что польский король вторгся в пределы России. «Назначенный срок минул, — прочитал Грозный в очередном вызове, — ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Смоленск, Великие Луки, а также всю Ливонию, если желаешь мира».

Начиналась кампания 1580 года.

Безусловно, Стефан Баторий был не настолько наивен, чтобы всерьез рассчитывать на Новгород, Смоленск и другие русские города, названные им русскому царю как плату за мир. Король был умным, тонким, а главное, трезвым политиком, а потому не строил иллюзий, понимая, что Речи Посполитой при всех ее блестящих победах никогда не удержать за собой требуемых от царя исконно русских земель и городов, и рассчитывал лишь на то, что реально. А реальной перспективой победы могла быть только Ливония. Но, как мы уже говорили, будучи тонким политиком и блестящим военным стратегом, Баторий ясно видел кратчайший путь к овладению Ливонией. Для этого надо было устроить русскому царю порядочную трепку на его земле, чтобы тот при его политической близорукости почувствовал угрозу ее отторжения. И тогда московский самодур поступится Ливонией, лишь бы не потерять своего, кровного. А воевать в Ливонии, занимаясь ее поочередным опустошением, без серьезных терзаний владений противника, значило продолжать бойню еще лет двадцать, до полного изнеможения.