Книга Геносказка - Константин Соловьев

— Дьявольская ночь, — пожаловался он. — Я уже стал забывать, насколько выматывает ночная охота. Как только мы поймаем деревянного человека, я нарежу из него пуговиц! Нет, лучше вырежу трость…

— У него очень прочная эктодермическая оболочка.

— …А стружку использую для кошачьего туалета!

Гретель молча наблюдала за тем, как он швыряет на пол плащ.

— Ты не нашел его.

— Удивительно точное, логичное и уместное наблюдение, — проворчал Гензель, вытирая с лица колючую ночную морось. — Которого я определенно не могу опровергнуть. Как видишь, я с пустыми руками.

Гретель молчала. Если ей и хотелось что-то спросить, внешне это никак не проявлялось. Гензель вздохнул. Он знал, что ему в любом случае придется все рассказать, с вопросами или без.

— Во времена моей молодости ночные прогулки доставляли большее удовольствие, — пробормотал он, растирая ноющие колени. Впрочем, жаловались не только они. Жаловалось все тело. Когда-то сильное и выносливое, теперь оно ощущалось тряпкой, которую вывесили на ночь за окно и лишь теперь вернули в дом — измочаленную, вымокшую, грязную.

«Акула и в самом деле постарела, — подумал он с каким-то брезгливым удивлением. — Только отказывается признаться в этом даже себе. Упрямая такая акула, глупая… Прочие рыбы по привычке сторонятся ее, потому что в ее пасти еще полно зубов, но мало кто знает, что она уже не представляет былой опасности. Страх перед ней основан лишь на привычке. Но рано или поздно найдется кто-то, кто попытается испытать хладнокровного океанского хищника на прочность. И победит. А потом…»

У акул, вспомнилось Гензелю, нет воздушного пузыря. Умирая, они не всплывают к поверхности кверху брюхом, как обычные рыбы, а тихо погружаются в непроглядные океанские глубины, к самому дну. Он машинально задумался о том, сколько до дна осталось ему самому.

— Гензель.

— Прости, задумался. — Он скрыл свое замешательство смущенным смешком. — Нет, я не видел Бруттино этой ночью.

— Но что-то нашел? — неопределенно спросила Гретель.

— С каждым днем нахожу, что Вальтербург делается все опаснее и грязнее. А может, это его обитатели делаются все страшнее и уродливее с каждым поколением. Семь лет назад мулов было куда меньше, а сейчас ими кишат улицы. Многоголовые, с экзоскелетом или перьями, паукообразные, похожие на слизней… Удивительно, какая только дрянь не липнет к человеческому генокоду. Рыбьи тела с выпирающими щупальцами, тысячеглазые чудовища, больше похожие на сороконожек, чем на людей. Что творится со здешним генофондом?..

— Он умирает, — равнодушно сказала Гретель. — Неуклонно вырождается. И нам лучше поторопиться, если мы хотим, чтобы было чему вырождаться.

— Да, — сказал Гензель, массируя виски. — Я помню. Головастики.

— Угу.

— Этой ночью я обошел добрую половину города. И не лучшую его половину. Знаешь, в молодости это отчего-то казалось забавным и не столь утомительным. Одним словом, я посетил множество мест, где квартерону лучше не появляться. Но куда вполне может заглянуть шляющийся безо всякой цели бездомный деревянный мальчишка. Первым делом навестил бордели. Начал с самых чистых, где шлюхи вполне похожи на женщин, особенно при неярком освещении, до самых паскудных и дешевых. Знаешь, где в моде по несколько вагин на одно тело или обслуга вовсе представляет собой амеб неопределенного пола… Мне казалось, молодежь любит такие места. Но не наш Бруттино. Интересно, какая у него система воспроизведения? Может, он равнодушен к женщинам?

— Не знаю, — только и сказала Гретель. — У меня остались лишь старые образцы, по которым непросто определить свойства его теперешнего повзрослевшего организма.

— Надеюсь, он размножается не опылением… — пробормотал Гензель. — Тогда в этом городе прибавится проблем… Ладно. В общем, в борделях его нет. Я платил за расспросы щедрее, чем многие постоянные клиенты, но толком ничего не разнюхал.

— Помни, что его влекут не человеческие инстинкты, — напомнила Гретель. — Мы не знаем его устремлений и образа мыслей. И желания его могут не совпадать с обычными человеческими. Все желания, не только по части размножения.

— Выпить, набить брюхо и впрыснуть свой генетический материал в первый попавшийся генофонд — вот и все желания обитателей этого города, вне зависимости от того, из какого они материала… — уверенно сказал Гензель. — Поверь, это извечная часть нашей природы, которая не подвержена никаким мутациям.

— Ты ворчишь, как старый цверг.

— Имею на то право. Это ведь я целую ночь шатался по местам, куда королевские гвардейцы и днем стараются не заходить.

— В таком случае, надеюсь, твое любопытство распространялось не только на бордели.

Гензель уставился на сестру с выражением преувеличенного удивления.

— Великая плазмогамия, Гретель, ты здорова? Мне показалось, я услышал сарказм!

— Исключено, — нарочито сухо отозвалась сестра. — За сарказм в моем случае отвечает рецессивный ген. Продолжай, пожалуйста, я постараюсь не мешать.

— Я был во многих местах. В грязных тавернах, где вместо мяса подают искусственно выращенные опухоли. В подпольных генетических лекарнях, где пациентов терзают примитивными инструментами, отрезая им клешни и клювы в попытке хоть немного приблизить их фенотип к человеческому. В притонах, где собирается чернь, которую изгоняют даже собратья-мулы. Проще говоря, я облазил все сточные канавы Вальтербурга. Все те места, куда стягиваются отверженные существа, не имеющие ни денег, ни крыши над головой. Деревянный человек должен был появиться в одном из них.

— Но не появился.

Гензель развел руками.

— Или у него и в самом деле специфические вкусы по части достопримечательностей Вальтербурга, или он слишком незаметен. В любом случае на мое желание щедро заплатить за информацию о разумном дереве толковых предложений не последовало. Впрочем, за ночь я получил три предложения расстаться с кошелем. Недопонимание рыночных отношений в этом городе, кажется, имеет глубокие корни…

Гретель приподняла бровь:

— Надеюсь, ты избежал невыгодного вложения капитала?

— Вполне, — заметил Гензель, опуская мушкет в сундук, на прежнее место. — Как и в старые времена, платить свинцом зачастую надежнее, чем золотом. Древнее рыночное правило. Хоть что-то не меняется с годами…

— Значит, никаких следов?

— Нет самого деревянного вора. А следы его есть. И я бы уже давно рассказал, если бы ты меня не перебивала.

— Извини.

— Прежде всего я хорошенько расспросил об этом Бруттино на улицах. Улицы Вальтербурга многое знают. Иногда даже кажется, что они сложены не из камня, а из молекул ДНК, так много информации в них застревает. Надо лишь уметь ее выуживать.

— Переходи к сути, братец!

Гензель мысленно ухмыльнулся. Оказывается, и у геноведьм есть предел терпения.