Книга Сотворение мира - Гор Видал

— Не опасно ли это, — спросил я, — что Конфуций бросил вызов диктатору?

Мы стояли перед гончарной лавкой. В шанских лавках всегда светит одна лампа, и глазированные изделия из глины играли желтыми, красными и синими огоньками, как угольки в ночи, отчего Фань Чи вдруг расцветился всеми цветами радуги.

Он улыбнулся:

— Мы живем в Восточном Чжоу. Или так объявляем. Нашему божественному мудрецу ничто не угрожает, что бы он ни сказал.

— Он говорит, что он не божественный мудрец.

— Он скромен, а это признак божества, если таковое когда-либо существовало. Но он жесток. Жань Цю страдает.

— Он мог бы положить конец страданиям, отказавшись от должности управляющего.

— Он не откажется.

— Значит, предпочитает страдать?

— Он праведности предпочитает власть. Это не редкость. Но он хочет быть и праведным, и могущественным — а вот это редкость. Он думает, это возможно. Учитель так не считает.

Фань Чи купил жареных каштанов. Когда мы их очищали — обжигали пальцы, когда ели — обжигали рты. С равнодушного серебряного неба на равнодушную серебряную землю не прекращали падать, как ледяные перышки, снежинки.

— Вы должны поговорить с ним, — с набитым ртом проговорил Фань Чи.

— С Жань Цю?

— С Конфуцием. Вы — фигура нейтральная, человек со стороны. Он вас послушает.

— Сомневаюсь. Да и что я скажу?

— Правду. Государство страдает, потому что между правителем и божественным мудрецом нет гармонии. А если Конфуций согласится принять Жань Цю…

Я пообещал сделать все возможное. Между тем я в очередной раз спросил о своем возвращении. Фань Чи не выразил оптимизма.

— В этом году ничего не выйдет. Казна скудна. Но я знаю, что диктатор интересуется путем в Индию по суше.

— Ваш шелковый путь?

— Да, мой шелковый путь. Но такое путешествие — очень серьезное предприятие.

— Я старею, Фань Чи.

До сих пор одиночество ассоциируется у меня с падающим снегом и обжигающими каштанами.

— Сведите Кан-наня с Конфуцием. Сделайте это и получите все, что хотите.

Я не поверил, но пообещал сделать все возможное.

Следующий день был последним днем старого года, и я пошел на место поклонения предкам Конфуция. Я не мог выбрать более неудачного момента. Прежде всего, ритуал изгнания был в самом разгаре. Наверное, на земле нет церемонии шумнее. Все носятся, рога трубят, барабаны бьют, погремушки гремят. Считается, что только оглушительным шумом можно изгнать злых духов старого года и открыть дорогу добрым духам нового. Во время ритуала изгнания Конфуций обычно надевал придворные одежды и вставал на верхнюю ступеньку усыпальницы. Когда шум становился просто невыносимым, он начинал успокаивать духов предков, говоря, что не нужно пугаться, не нужно удивляться страшному шуму и гвалту, и умолял оставаться там, где они есть.

Но, к моему удивлению, Конфуция на обычном месте не оказалось. Не болен ли он? Я поспешил домой к Учителю. Точнее, постарался поспешить: на каждом шагу меня, кривляясь, останавливали изгонители нечистой силы и их штатные сумасшедшие.

За определенную плату изгонители ходят от дома к дому, изгоняя злых духов. Каждого сопровождают четверо шумельщиков, называемых сумасшедшими. Сумасшедшие они или нет на самом деле, не имеет значения, но определенно ведут они себя самым неестественным образом. Каждый натягивает на голову и плечи медвежью шкуру, берет пику и щит. Зайдя в дом, оглушительными криками сумасшедшие доводят слуг до исступления, в то время как изгонитель шныряет вокруг дома и с завываниями выкрикивает эпитеты злых духов, обитающих в погребе, под крышей, в подсобных помещениях.

Побеленный фасад Конфуциева дома был размалеван шафраново-коричневой росписью. Я так и не выяснил значения этой мазни. Дверь в переднюю оказалась открыта, и я вошел внутрь, ожидая увидеть какую-нибудь религиозную церемонию. Но в передней не было ни жрецов, ни даже учеников — здесь стоял могильный холод.

Я пересек комнату и услышал доносящиеся откуда-то из дома причитания. Приписав их изгонителю злых духов, я попытался вспомнить, какие существуют порядки, — допускается ли кому-либо входить в дом во время обряда изгнания?

Меня просветил выскользнувший откуда-то слуга.

— Сын умер, — шепнул он. — Нужно засвидетельствовать почтение отцу. — И он провел меня в личные покои.

Одетый в траур, Конфуций сидел на гладком коврике спиной к деревянной колонне. Комната была наполовину заполнена учениками. Все выглядели не просто печальными, а убитыми горем.

Я поздоровался с Учителем, и он ответил с обычной учтивостью. Мы оба сделали жесты, полагающиеся в самых печальных случаях. Когда я опустился на колени рядом с Цзы-лу, тот прошептал:

— Он безутешен.

— Какое может быть утешение во время глубочайшей скорби — потери старшего сына? — ответил я традиционной фразой.

— Он потерял больше, — сказал Цзы-лу.

Сначала я не понял. Принято считать, что у человека не может быть большего несчастья, чем потеря старшего сына. Я присоединился к пению, повторил молитвы, пытаясь утешить старика. Но Конфуций уже искренне плакал, в то же время издавая ритуальные рыдания.

Наконец почтительно, но твердо Цзы-лу сказал:

— Учитель, вы утратили сдержанность. Приличны ли такие рыдания?

Конфуций прекратил завывать; слезы змейками блестели у него на щеках.

— Приличны ли? — повторил он и, пока Цзы-лу не успел ответить, зарыдал снова. В то же время удивительно ровным голосом старик проговорил: — Если чья-то смерть оправдывает чрезмерные рыдания, то это его смерть.

Я понял, что Конфуций не верит в загробную жизнь. Что бы он ни говорил по ритуалу о небесах как обиталище предков, сам он не верил в такое место. И тем не менее я был отчасти удивлен, что он так убит смертью сына, который не так уж много для него значил. Честно говоря, сын часто служил для отца источником расстройства. Не раз его обвиняли в поборах с учеников Конфуция и присвоении этих денег себе. И что хуже всего, он был тупицей.

Потом какой-то старик, которого раньше я никогда не встречал, сказал:

— Учитель, позвольте мне взять вашу колесницу под катафалк для моего сына.

Я ничего не понимал. Кто этот старик? Конфуций резко прекратил рыдания и повернулся к нему:

— Нет, друг мой, нельзя. Вы лишились сына, это естественно. Я тоже понес утрату, потеряв своего сына, каким бы он ни был, а теперь потерял и вашего сына — лучшего и мудрейшего из молодых людей.

И только тут я понял, что Янь Хуэй тоже умер. Дважды, один за другим, на Учителя обрушились удары… небес.

Отец Янь Хуэя принялся противным голосом причитать: