Книга История Тома Джонса, найденыша. Том 2 (книги 9-18) - Генри Филдинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ах, Софья, не сомневайтесь в искренности чистейшего чувства, какое когда-либо пылало в человеческом сердце! Подумайте, дорогая, в каком я был ужасном положении, какое овладело мной отчаяние! Если бы я мог, обожаемая Софья, льстить себя самой слабой надеждой, что мне когда-нибудь позволено будет броситься к вашим ногам, как бросаюсь я теперь, то никакая женщина в мире не в силах была бы пробудить во мне и тени сколько-нибудь предосудительных в нравственном отношении помыслов. Быть неверным вам! О Софья, если вы можете быть настолько добры, чтобы простить прошедшее, да не остановят вашего милосердия опасения за будущее! Никогда не было более искреннего раскаяния. О, пусть примирит оно меня с небом – небом, заключенным в вашем сердце!
– Искреннее раскаяние, мистер Джонс, дает прощение грешнику, но его прощает судия, для которого открыты все наши помыслы. А человека можно обмануть, и нет никакого верного средства избежать обмана. Вы должны поэтому ожидать, что если раскаяние ваше побудит меня простить вас, то я потребую от вас убедительного доказательства вашей искренности.
– Требуйте любого доказательства, какое только в моей власти, – с жаром сказал Джонс.
– Время, только время, мистер Джонс, может убедить меня в том, что вы действительно раскаиваетесь и твердо решили отказаться от порочных привычек, за которые я бы вас возненавидела, если бы считала, что они укоренились в вашей натуре.
– Не считайте меня таким дурным! На коленях прошу, умоляю вас оказать мне доверие, и всю свою жизнь я посвящу на то, чтобы его оправдать.
– Посвятите хотя бы часть ее. Кажется, я довольно ясно сказала, что не откажу вам в доверии, когда увижу, что вы его заслуживаете. После всего случившегося, сэр, разве могу я полагаться на одни ваши слова?
– Хорошо, не верьте моим словам, – отвечал Джонс, – я располагаю более надежной порукой – залогом моей верности, – и он рассеет все ваши сомнения.
– Каким залогом? – спросила Софья с некоторым удивлением.
– Сейчас я покажу вам его, мой прелестный ангел, – сказал Джонс, беря Софью за руку и подводя ее к зеркалу. – Вот он, взгляните на эту очаровательную фигуру, на это лицо, на этот стан, на эти глаза, в которых светится ум. Может ли обладатель этих сокровищ быть им неверным? Нет, это невозможно, милая Софья; они навеки приковали бы самого Дориманта[177], самого лорда Рочестера. Вы бы в этом не сомневались, если бы могли смотреть на себя чужими глазами.
Софья покраснела и не могла удержаться от улыбки, но потом опять нахмурила брови и сказала:
– Если судить о будущем по прошедшему, то образ мой так же исчезнет из вашего сердца, когда я скроюсь с ваших глаз, как исчезает он в этом зеркале, когда я ухожу из комнаты.
– Клянусь небом, клянусь всем святым, он никогда не исчезнет из моего сердца! Ваша женская деликатность не может понять мужской грубости и того, как мало участвует сердце в известного рода любви.
– Я никогда не выйду замуж за человека, – сказала Софья очень серьезно, – который не научится быть настолько деликатным, чтобы перестать чувствовать это различие.
– Я научусь, – отвечал Джонс, – я уже научился. То мгновение, когда у меня появилась надежда, что Софья может стать моей женой, сразу этому научило; и с этого мгновения ни одна женщина, кроме вас, не способна возбудить во мне ни грубого желания, ни сердечного чувства.
– Справедливость этих слов покажет время. Ваше положение, мистер Джонс, теперь изменилось, и, могу вас уверить, я этому очень рада. Теперь у вас будет довольно случаев встречаться со мной и доказать мне, что и ваш образ мыслей тоже изменился.
– Вы ангел! – воскликнул Джонс. – Как мне отблагодарить вас за вашу доброту? И вы говорите, что вас радует благополучная перемена в моей жизни… Поверьте же, сударыня, поверьте, что вы одна дали цену этому благополучию, поскольку я ему обязан надеждой… Ах, Софья, не откладывайте ее осуществления! Я буду беспрекословно вам повиноваться. Не смею ничего вынуждать у вас больше, чем вы позволяете, но, умоляю вас, сократите срок испытания. Скажите, когда могу я ожидать, что вы убедитесь в истине того, что, клянусь вам, есть святая истина?
– Согласившись пойти так далеко, я прошу вас, мистер Джонс, не вынуждать у меня никаких обещаний. Убедительно прошу.
– Ради Бога, не смотрите на меня так сердито, дорогая Софья! Я ничего у вас не вынуждаю, не смею вынуждать. Позвольте мне только еще раз просить вас назначить срок. Будьте милосердны: любовь так нетерпелива.
– Ну, может быть… год.
– Боже мой, Софья, вы назвали целую вечность!
– Может быть, немного раньше, – отстаньте от меня. Если ваша любовь ко мне такая, как я желаю, то, мне кажется, вы должны быть теперь довольны.
– Доволен! Не называйте моего ликующего счастья этим холодным словом… О, сладкая надежда! Быть уверенным, что придет благословенный день, когда я назову вас моей, когда все страхи исчезнут, когда я буду иметь высокую, несказанную, безмерную, упоительную отраду заботиться о счастье моей Софьи!
– Наступление этого дня зависит от вас, сэр.
– Ангел мой, божество мое! Слова эти сводят меня с ума от радости… Я должен, я не могу не поблагодарить милые уста, даровавшие мне блаженство.
И он заключил Софью в объятия и стал целовать так пылко, как никогда раньше не осмеливался.
В эту минуту Вестерн, подслушивавший некоторое время у дверей, ворвался в комнату и закричал на охотничий лад:
– Ату ее, малый, ату, ату! Вот так, вот так, горько! Ну что, покончили? Назначила она день? Когда же – завтра или послезавтра? Не вздумайте откладывать и на минуту дольше – я уже решил.
– Позвольте вас просить, сэр, – сказал Джонс, – не заставляйте меня быть поводом…
– Ступай ты со своими просьбами… Я думал, в тебе больше огня и ты не поддашься на девичьи штучки… Все это вздор, поверь мне. Фигли-мигли! Она готова под ненец хоть сейчас. Разве не правда, Софи? Ну признайся же, скажи хоть раз в жизни правду! Что ж ты молчишь? Почему не отвечаешь?
– Зачем же мне признаваться, сэр, – отвечала Софья, – если вы так хорошо знаете мои мысли?
– Дельно сказано! Так ты согласна?
