Книга Скрещение судеб - Мария Белкина

Отец перестал ходить на работу в реставрационную мастерскую, сказался больным. Мне он запретил посещать лекции в Литературном институте, где я училась, и позвонил туда, сообщив, что я уехала хоронить бабушку (которую похоронили уже много лет тому назад). А я все недоумевала, почему они все сознаются? Почему Левин признался в том, что он убийца?

И спустя сорок лет, стоя перед портретом Левина, написанным отцом Бориса Леонидовича Пастернака, где он, Левин, совершенно такой, каким бывал у нас на Конюшках, я, уже давно все понявшая, не могла удержаться и воскликнула:

– Господи! Но почему же он не крикнул, что это все ложь! Ведь он же понимал, что ему все равно конец!..

На этот вопрос мне ответил его сын Георгий Львович, с которым я познакомилась в конце семидесятых годов у Дины и который был тогда уже намного старше своего расстрелянного отца:

– Отец очень любил свою семью, он спасал нас! Он боялся, что всех нас посадят, а внуков отправят в детдом…

Георгий Львович рассказал мне, что они получали от отца из тюрьмы записки, их приносил некто в штатском. Записки были короткие, и многое в них было вычеркнуто тушью. Он писал, что здоров, хорошо себя чувствует, хорошо питается, условия нормальные, и в каждой записке была какая-нибудь фраза, которую мучительно пытались расшифровать в семье и понять тайный ее смысл: «Я принимаю здесь все лекарства, которые принимал и дома…» А дома он никогда никаких лекарств не принимал. Или: «Здесь отличная баня, а я так всегда любил баню…» Он за всю свою жизнь ни разу не был в бане! Все члены семьи тоже писали ему, и для него, должно быть, было главным, что их не тронули, что они все на воле…

Из зала суда Лев Григорьевич прислал записку внуку, стихи Квитко: «Климу Ворошилову письмо я написал: “Товарищ Ворошилов, народный комиссар… В Красную армию брат мой идет…”» В семье решили, что Лев Григорьевич хочет, чтобы они обратились к Ворошилову, но обращаться было бесполезно, они это знали, они обращались! Жена Левина Мария Борисовна утром, когда его увели, сразу позвонила Жемчужиной, та сказала: «Обращайтесь в НКВД!» – и бросила трубку. Мария Борисовна поехала к Литвинову, тот принял ее ласково, пытался успокоить, сказал, что он глубоко сочувствует ее горю, но пусть она поверит ему, он бессилен, он ничем не может помочь…

Младший сын Левина Владимир Львович, работавший в Наркоминделе, обратился с письмом прямо к Молотову. Левин-старший лечил Молотова с 1919 года. Сын просил помочь освободить отца, ибо произошло какое-то недоразумение… Молотов начертал на письме: «Почему этот Левин В.Л. находится еще в Наркоминделе, а не в Наркомвнуделе. В.Молотов». После этой резолюции Левин В.Л. из Наркоминдела тут же попал в Наркомвнудел и был расстрелян, как и его отец.

Когда в 1956 году Георгий Львович добивался реабилитации брата, ему в прокуратуре показали это письмо…

Еще Георгий Львович рассказал мне, как в те страшные дни, когда шел в Доме союзов процесс, когда никто, даже самые близкие родственники, самые верные друзья, не осмеливались не только прийти к ним, но даже и позвонить из автомата по телефону боялись, – пришел Борис Леонидович Пастернак!

…И я представила себе хорошо знакомый мне дом, что стоит напротив Третьяковской галереи. Из подъезда вышел человек в черной шубе с черным каракулевым воротником, в черной каракулевой шапке пирожком. Он был хмур и сосредоточен. Он шел по Лаврушинскому переулку к набережной. Тускло светили фонари, было пустынно, в эти дни все предпочитали отсиживаться по своим углам и без нужды не показываться на людях, чтобы не отвечать на вопросы, на которые нельзя было ответить и на которые нельзя было не ответить… Было скользко, тротуары плохо очищались. Человек шел сквозь мрак пустынной улицы, шел туда, куда, он знал, что никто сейчас не придет. И наверное, таким одиноким «не блуждал ни один человек в эту ночь по улицам темным, как по руслам высохших рек…».

Была длинная улица Горького, был Мамоновский переулок, был в Мамоновском переулке дом 6. Обратили ли внимание те двое, что дежурили у подъезда, на необычное лицо этого человека, или они были уверены, что туда никто не отважится прийти, и следили только за теми, кто оттуда выходил. Но оттуда, с четвертого этажа, из квартиры, где висела табличка «Доктор Лев Григорьевич Левин», уже давно никто не выходил.

Там были плотно зашторены окна, и все сидели в одной комнате пустой большой квартиры, не так давно еще шумной и людной. Младший сын Льва Григорьевича, Владимир, был уже арестован. Старший, Георгий, с того дня, как начался процесс и отец стал открыто признавать себя убийцей, на работу не ходил, он ведь тоже был врач. Ни он, ни его жена не решались выйти на улицу – их могут узнать в лицо, оскорбить, а они не посмеют ответить…

Мария Борисовна лежала, у нее были какие-то странные боли в животе, и Георгий Львович, врач-гастроэнтеролог, терялся и не знал, чем ей помочь. Он позвонил Певзнеру, директору института, где он работал, тот хорошо знал его отца. Но Певзнер отказался прийти… К ним нельзя было приходить…

И вдруг в одиннадцатом часу в тот вечер в передней раздался звонок. Для энкавэдэшников – для ареста – было еще рано… Помедлив, Георгий Львович пошел отворить дверь.

На пороге стоял бледный, запыхавшийся Борис Леонидович в распахнутой шубе, с поднятым воротником. Он молча обнял Георгия Львовича, разделся, прошел в комнату, где лежала Мария Борисовна, поцеловал ей руку и, сев рядом, сказал:

– Ваша беда – это наша беда. Это наш общий позор!

Он долго сидел молча, устав от длинного пути и от того, что передумал и перечувствовал за время этого пути. Потом он рассказал о том, что было собрание в дубовом зале Союза писателей, и по столу президиума из рук в руки переходила какая-то бумага, и все, только взглянув, не читая, ставили свои подписи. Когда очередь дошла до него, он прочел: писатели требовали смертной казни «врачам-убийцам» и всем, кто проходил по процессу «антисоветского право-троцкистского блока». Он не подписал…

А со стены в этой зашторенной комнате смотрел из рамы такой благодушный, спокойный, с чудь седеющей эспаньолкой Лев Григорьевич Левин, запечатленный на холсте отцом Бориса Леонидовича.

Еще до сей поры раздаются недоуменные вопросы – почему, собственно говоря, убийцами Горького считались доктор Левин и доктор Плетнев, когда Горького лечило столько врачей и все они подписывали бюллетени о его болезни? А профессор Ланге и профессор Кончаловский не отходили от постели больного с первого дня, как тот слег, и до последней минуты его жизни (об этом они потом давали интервью газетчикам!). Не знаю, что скажут историки, знаю, что в семье Канель и в семье Левина считалось, что главной причиной был отказ Плетнева и Левина в 1932 году подписать заключение о смерти Аллилуевой. Но тогда и Канель было место на скамье подсудимых в Доме союзов, а оно пустовало…

Да, она успела умереть: скоропостижно скончалась 8 февраля 1936 года. Она была уже в 1935 году снята с должности главного врача Кремлевской больницы. А за несколько дней до ее кончины неожиданно в Мамоновский пришел Юра Каменев, которому было тогда лет пятнадцать, его прислала Ольга Давыдовна. Она была уже сослана в Горький, а сам Каменев сидел в тюрьме. Юра пробыл недолго в комнате у Александры Юлиановны, он торопился. А Александра Юлиановна вышла к ужину очень взволнованная, с красными пятнами на лице, она была рассеянна, нервна и, посидев немного, удалилась, сославшись на плохое самочувствие. Дина допытывалась, что произошло, что сказал ей Юра? Но Александра Юлиановна уверяла, что он зашел только передать привет от Ольги Давыдовны. Дина понимала: мать что-то скрывает. А через четыре дня Александра Юлиановна внезапно умерла…