Книга Скрещение судеб - Мария Белкина

В доме Канель бывали старые большевики – Лежава, Цюрупа, Бонч-Бруевич, Луначарский. Часто приезжала Лидия Александровна Фотиева, бывал и их сосед, доктор Левин, живший в том же доме на четвертом этаже. Он был лечащим врачом Горького и в течение долгих лет дружил с ним и ездил к нему в Сорренто; был он в дружеских отношениях и с отцом Бориса Леонидовича, Леонидом Осиповичем Пастернаком, и тот писал портреты членов его семьи. Как и Канель, был он близок к кремлевским кругам. Бывал у Канель и молодой Левин, и начальник Санупра Кремля Левинсон, и, конечно, его дочь Шуретта, и ее муж Муля Гуревич, и кто только там не бывал!

Ляля Канель, например, дружила с Броней Металликовой, они обе были врачами-эндокринологами и работали в одном институте. А мужем Брони Металликовой был Поскребышев, тот самый, которого Сталин звал «главный» и который долгие годы заведовал секретариатом Сталина. Без ведома Поскребышева никто не смел переступить порог кабинета «Самого». Все заискивали перед Поскребышевым: и наркомы, и военачальники, и командиры производств, в душе презирая его за серость, за рабское его послужение, за то, что он сносил все насмешки и издевательства Хозяина и садистские шутки его: однажды под Новый год вместо елочных свечей Хозяин зажигал у него на пальцах бумажные фунтики, и они горели, обжигая пальцы, а верный Саша корчился, но терпел. Впрочем, терпели все…

Поскребышев был низкорослый, на коротких ногах, с физиономией сифилитика, а его жена Броня была хорошенькой брюнеткой со вздернутым носиком, веселая, пикантная. Поскребышев обожал ее, а она, намаявшись, видно, со своим первым мужем, рада была спокойной благополучной жизни. Но однажды ночью, когда муж был на работе – а Хозяин всегда работал по ночам, – Броню арестовали…

А Ольга Давыдовна Каменева, с которой Александру Юлиановну связывали давние дружеские отношения, была родной сестрой Троцкого… Она была очень партийной, принципиально партийной и отстаивала партийные установки в искусстве. В разные годы она возглавляла ВОКС, руководила театральным отделом Наркомпроса и состояла членом художественного совета в театре В.Э.Мейерхольда. Она любила разыгрывать роль мецената, и в ее огромной квартире напротив Александровского сада, на Манежной улице, собирались литераторы, художники, музыканты, актеры. И конечно, она бывала в театрах на всех генеральных репетициях, премьерах, на вернисажах. Это была высокая женщина, совсем не похожая на Льва Давыдовича, круглолицая, с большими черными глазами, черные волосы, разобранные на прямой пробор, были гладко зачесаны назад и схвачены в тугой узел на затылке. Она носила какие-то странные платья наподобие хитонов, которые были модны в начале века; говорили, что она когда-то увлекалась декадентами.

Дина рассказывала, что Ольга Давыдовна ненавидела брата и даже не разговаривала с ним в последние годы его пребывания в России. Разногласия их и ссоры начались еще со времен эмиграции, а когда после революции он занял главенствующее положение, она ревновала к его славе и всячески старалась выдвинуть на первое место своего мужа Каменева. Она всегда подчеркивала, что Сталин хорошо знает, что она не любит Леву и никогда не разделяла его взглядов. Но нелюбовь к брату ее не спасла… Не спас свою Броню и Поскребышев!

Я привела все эти имена для того, чтобы показать, сколь обширен был круг знакомых семьи Канель и сколь опасными были эти знакомства.

А старшая Канель еще вдобавок ко всему – и это, конечно, было главным – сумела вызвать гнев самого Хозяина. 9 ноября 1932 года потом будут считать роковым днем в семье Канель, а также в семье доктора Левина, который будет впоследствии объявлен «убийцей» Горького. Правда, Александра Юлиановна если и догадается о том, что тот день был роковым, то почти уже перед самой своей кончиной…

9 ноября был первый рабочий день после праздника 15-й годовщины Великой Октябрьской революции. Обычный рабочий день. Прежде чем отправиться в больницу на Воздвиженку, Александра Юлиановна должна была нанести два визита. Первый визит был к Жемчужиной. Та встретила ее в халате, с распущенными волосами, очень расстроенная.

– Надя застрелилась, – сказала она.

– Господи! Как же это так?

– Не от веселой жизни, – ответила Жемчужина. – Да вы и сами все отлично знаете…

Да, Канель знала, что жизнь Надежды Сергеевны была тяжелой, но как можно было ожидать такого исхода! Александра Юлиановна была совершенно подавлена известием, она очень жалела Надежду Сергеевну и была к ней привязана. Уходя от Жемчужиной, она спросила: знает ли кто о самоубийстве?

– Да все уже знают! – сказала Полина Сергеевна.

От Жемчужиной Канель поехала к Каменевой и, конечно, рассказала ей о случившемся, рассказала в присутствии жены старшего сына.

– Боже, какое несчастье для Сталина!.. – воскликнула Ольга Давыдовна.

Потом на Воздвиженке, в больнице, Канель сообщила об этом скорбном известии докторам Левину и Плетневу, которых она еще в начале 20-х годов пригласила быть консультантами Кремлевки. А не прошло и нескольких часов, как в больнице появились работники ЦК Пагосян и Абросов с готовым заключением о смерти Надежды Сергеевны, в котором значилось, что она скоропостижно скончалась от острого приступа аппендицита. Требовались подписи главного врача Кремлевской больницы Канель и консультантов Левина и Плетнева. Канель отказалась подписать эту бумагу, сказав, что ей не позволяет этого врачебная этика. Надежда Сергеевна была ее больной, а ее даже не удосужились позвать к ней и не дали засвидетельствовать ее смерть. По той же причине отказались поставить свои подписи Левин и Плетнев. Это был 1932 год, и говорить о врачебной этике еще было возможно…

Абросов и Пагосян поехали в Кремль к Сталину и доложили ему, что врачи не хотят подписывать заключение.

До Канель потом уже дошли слова Сталина:

– Нэ хотят? – сказал он. – Нэ надо, обойдемся…

И обошлись… Но фамилии этих врачей – Левина, Плетнева, Канель – он, конечно, запомнил…

О кончине Аллилуевой ходило много легенд, да и по сию пору ходят. Одно доподлинно – Сталин уничтожил почти всех ее друзей, знакомых, тех, с кем она училась на одном курсе в Промакадемии, да и родственников…

В 1938 году, когда со 2 по 13 марта в Доме союзов шел процесс так называемого «антисоветского право-троцкистского блока», врачам Левину и Плетневу попутно предъявлялось обвинение, что они, ставя неверный диагноз и применяя не те лекарства, убили Максима Горького…

Плетнева я не знала, Левин приходил к нам на Конюшки и лечил мою мать. Когда он только входил в дом, уже становилось как-то спокойнее на душе и казалось, что все обойдется, и все обходилось. Он никогда не торопился, ему не нужно было выполнять план человеко-посещений. Он старательно протирал пенсне с золотой дужкой, запотевшее с мороза, грел руки о кафельную печь, потом проходил к больной, внимательно, подробно выспрашивал обо всех недомоганиях. Вынимал часы из жилетного кармана, отщелкивал крышку и долго прислушивался к биению пульса больной…

Когда начался процесс в Доме союзов и со страниц всех газет кричали о том, что Левин – убийца Горького, это казалось бредом! Но самым главным бредом было то, что он, Левин, сам признавался в этом бреде! Признавался, что он – убийца!..