Книга О людях и ангелах (сборник) - Павел Крусанов

Страшная вещь и редкая штука – сухая гроза.

* * *

Однажды по поводу, который мне уже не вспомнить, Брахман сказал, что это большая честь, если небеса не пожалеют для кого-то персональную молнию. Так вот, никто из нашей стаи не был оценён столь высокой отметиной. Не то чтобы факт этот нас огорчил, но определённо дал мотив для осмотрительных раздумий, финал которых выглядел примерно так: ну что же, значит, есть куда расти.

Вчера мы свернули к прудам в селе Становом, однако тем же путём выбираться на трассу не стали: «Одной дорогой ходят те, кто скис и сдулся, кого, когда он трезв, уже не тянет в драку» – эти слова Князя достойны были резца и камня. Побросав в машины пожитки (причём огнестрельные орудия мы, по примеру Рыбака, уже не разбирали), мимо антрацитовой пашни, засеянной, по уверению Матери-Ольхи, свёклой (слышала радостный гомон набухших и пошедших в рост семян), мимо нежно-зелёных нив озимой пшеницы, мимо заросших осинником и кривыми ивами оврагов, ведомые охотничьим чутьём своего вожака, мы рванули по просёлку, пыля тончайшей чёрной пылью, в степную даль и выскочили на шоссе уже в Тростном.

Включив по дороге вещий глас (дворец Великого хурала всё ещё держался, Содружество наций намеревалось собрать сегодня заседание Комитета безопасности, китайские войска в районе хребта Сайлюгем и озера Убсу-Нур вышли к российско-монгольской границе), вскоре Князь его вырубил: слушать новости в постоянном режиме никто не хотел – они удручали тягостным однообразием.

Трасса жила обычной суетной жизнью, полной дымов и слепящих проблесков солнца, мельканий пирамидальных тополей и встречных фур, холодного сверкания пижонского ксенона и шума ветра в оконных дефлекторах, – к нам она интереса не проявила: Брахман оказался прав – нас не искали. Ай да Хитник… После того как миновали пост в Ельце, расслабились окончательно. Нет, не так. Не расслабились, а просто перестали ждать козней со стороны блюстителей устава: им дела нет до нас, а нам – до них. Стаю такое положение вещей вполне устраивало.

Время от времени вдоль дороги выстраивались мощные дубы – чтобы понять идею переполнявшей их непреклонной силы, не обязательно было родиться Матерью-Ольхой. Слева, за мостом через вольную реку – здесь, впрочем, ещё не разгулявшуюся, кроткую, – раскинулся Задонск. Купола его церквей чудесно прорисовывались на фоне разбегающихся облаков. Изредка, вспоминая вчерашний знак, я поглядывал на телеграфные столбы, но нет – белый ворон больше не являлся.

Впереди дорога раздваивалась: налево уходило ухоженное платное шоссе, направо – старый, с наскоро залеченными выбоинами, бесплатный большак, идущий через Хлевное. Разумеется, Князь не мог пропустить подвернувшееся испытание. Поток машин ушёл налево, в гладкий асфальтовый рай. Мы устремились навстречу ухабам. Как выяснилось по малом времени, не зря.

Хлевное оказалось чудны́м местом. Сначала мы были удивлены дешевизной картошки, ведро которой купили за сущие копейки у торгующей на обочине бабы, а затем поражены декларацией местного патриотизма – вдоль дороги на опорах были закреплены гигантские щиты с похожим на приворотное заклятие напутствием: «Живи, работай и учись! Твоя Родина – Хлевное!» Да уж, чучелкам из миров дна и покрышки в этой земле корень не пустить – не примет почва, выдавит.

Недалеко от щитов красовался памятник реактивному самолёту истребительной авиации – что-то из породы МиГов конструкции прошлого века. Вид боевой машины напомнил нам, что на носу война.

Когда въезжали в Конь-Колодезь, всё ещё пребывали под впечатлением оставленного позади оазиса отчизнолюбия. Мать-Ольха отметила, что даже акации и тополя там, в Хлевном, преисполнены региональной гордыни, будто сефирот, налитый до краёв идеей личной исключительности, разбился именно на этом месте, так что сама земля там, как радиацией, заражена заносчивой избранностью. Дорога была пуста, поэтому мы удивились, заметив в перспективе за селом какое-то скопление железа. Подкатив ближе, с внутренним напряжением обнаружили стоящие с краю дороги четыре патрульные машины, стражей в бронежилетах с автоматами на плече и микроавтобус, завалившийся боком в кювет. Князь сбросил скорость, и мы не спеша проехали мимо.

– Приплыли, черти. – Князь сплюнул в открытое окно.

Что ж, если наши дела со следствием уладил серафим, то бомбистов-рыбоколов разыскивали и нашли. Автобус был тот самый, цвета оградки, с полустёртыми номерами, жабой на дверце и дырами от автоматных очередей по серебряному борту. Два трупа, накрытые брезентом, лежали на обочине. Тут же валялась слетевшая с головы крепыша-шофёра бейсболка. Расплата оказалась скорой. Я даже изведал в отношении парней в бронежилетах чувство, напоминающее уважение. Князь, думаю, в свою очередь, испытал небольшую досаду – определённо он был не прочь и сам наделать в осмелившихся заступить ему дорогу бомбистах дырок.

Без свидетеля

Позади, сотканный из дыма и огненных сполохов, поднимался призрак вселенской бойни. Могучий, яростный, неумолимый, как вой сметающей всё на своём пути стихии. Зверь ощущал его присутствие и чувствовал своё с ним, этим призраком, родство – так тело чувствует родство с собственной тенью, не будучи одной природы с ней. То, чему он дал жизнь, выпустив на свет из темницы человеческих сердец, как выпустила недавно его в мир холодная гора, угрожало теперь и ему самому. Не потому, что собиралось преследовать его, признав в нём жертву, а потому, что, вырвавшись на простор, оказалось ему неподвластно, а значит, сделалось сильнее его – ведь заключить обратно в цепи и тем изгнать из мира дух войны Зверь был уже не в силах. Угроза состояла в самом наличии этого духа с ним в одном пространстве.

Ночью, после того как Зверь сделал то, что сделал, тусклое сознание его озарилось. Это случилось между поваленных, гниющих стволов, в лесистом овраге, полном сырых запахов и мышиных шорохов, где он укрылся на ночлег. А ему действительно требовалось укрытие, поскольку на этот раз не только он явил собой несравненный ужас, но и ему задали трёпку. Впору было отлежаться, прижечь горячей лапой раны – люди, жившие в парящей деревне, не просто одолевали собственный страх, как тростник одолевает ветер, не просто не спешили отдать Зверю свою жизнь, но пытались вышибить дух из него самого. И желание это было несокрушимо.

Снизошедший в овраг свет был столь ярок, что поначалу Зверь ослеп, видя внутри и снаружи лишь сияющую пустоту – белую, искристую, без оттенков, как открывшийся его взору в первый день заснеженный мир. «Нивенна» – ухнул и раскатился подлобный звук. Так обратил на него свою милость Единый.

Понемногу свет пришёл в движение, и в этом движении не таилось ничего тревожного и пугающего. Теперь Зверь был уже не тот, угнетённый дух его высвобождался из пелены – он осознавал и оттого преображался. Милость Единого оказалась легка, она проделывала в нём сладостную, невесомую работу. Свет стал сгущаться в бесчисленное множество отдельных крупинок-образов, которые кружились, наливались цветом, менялись местами, мелькали красками, стремясь сложиться в единую картину, и вихрь этот был приятен. Круговерть прозреваемых смыслов то принималась оседать, то вновь всё внутри Зверя, поднятое дыханием Единого, взвихряясь, мешалось. Сколько времени минуло – он не вёл счёт: когда картина мира установилась, над оврагом блистало в зените солнце – но какого дня?