Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Выпускник духовной семинарии. Начало ХХ в.

Малое, скудное содержание заставляло преподавателей брать уроки в нескольких учебных заведениях, переносясь с урока на урок из одного конца Петербурга на другой…

Я возбудил ходатайство о необходимости лучше обеспечить преподавателей в Петербурге; была назначена комиссия, были запросы, обсуждения и пр., но в конце концов ничего не получилось путного, ибо «нет у нас денег на дело»…» (64; 278).

А. В. Никитенко, после окончания Петербургского университета со званием кандидата (что было сопряжено с защитой диссертации; не путать с магистерской диссертацией) поступивший на службу в канцелярию попечителя учебного округа, записал в дневнике в конце 1828 г.: «Сегодня содержатель известного в Петербурге пансиона, г-н Курлянд, предложил мне читать у него право. Плата 1600 рублей в год, что вместе с казенным моим жалованьем даст мне в год до 2600 рублей» (127; I, 83). За несколько дней до этого ему было предложено место профессора в Демидовском училище в Ярославле, что давало чин коллежского асессора, 2 тыс. руб. жалованья и казенную квартиру – «жизнь мирная, обеспеченная и независимая», но Никитенко отказался, желая заниматься наукой. В 1830 г. он получил еще место профессора в Екатерининском институте благородных девиц – 1050 руб. в год за 9 часов в неделю. В 1832 г. он был утвержден в звании адъюнкт-профессора Петербургского университета с жалованьем 1300 руб., которое в 1836 г. было возвышено до 3900 руб. Кроме того, он преподавал русскую словесность в Артиллерийском училище. Это уже обеспеченный человек. Но, женившийся в 1833 г., а затем и обзаведшийся потомством, он по-прежнему должен был преподавать в нескольких учебных заведениях: соответственно возросли и его расходы. Отметим, что здесь всюду деньги считаются на ассигнации, что в переводе на серебро по тогдашнему курсу дает совсем небольшие деньги.

Учитель начальной или средней школы, а иной раз и профессор были чиновники, находились на государственной службе со всеми ее околичностями: чинами, форменной одеждой, жалованьем, дисциплинарной ответственностью. Любой инспектор народных училищ, а тем более попечитель учебного округа, «Его превосходительство», был грозой для маленького учителя-чиновника, да даже и для директора гимназии: не только карьера, но самое бытие его зависело от настроения, капризов высокого должностного лица. Изгнал со службы, замарав служебный формуляр соответствующей записью, – и помирай под забором. Да это бы еще ничего: все же инспектора большей частью сами были из педагогов. Училищные и попечительские советы включали в себя непременно местного архиерея или отца благочинного, плохо разбиравшихся и в педагогике, и в учебных предметах; в советах было представлено и поместное дворянство в лице местных предводителей, а с 1889 г. – земских начальников. Последний по собственному усмотрению мог в своем округе закрыть любую сельскую школу или изгнать со службы учителя по подозрению в вольнодумстве. Вот и доказывай тут, что в Англии есть конституция, а в США вообще республика!

Духовенство, преподававшее Закон Божий, нередко также логику и психологию, а в церковно-приходских школах и едва ли не все дисциплины, также фактически представляло собой чиновников духовного ведомства. Впрочем, среди самых дурных отзывов об училищных и гимназических «батьках» попадаются и воспоминания, дышащие если не любовью, то уважением: «Я думаю, всех лучше и замечательнее между ними был правоведский священник Мих. Измаил. Богословский. Он нес несколько должностей зараз: он служил в церкви, был нашим духовником, преподавателем Закона Божия в маленьких классах, преподавателем логики и психологии в старших, и все эти должности он исправлял с такою строгостью и добросовестностью, которым каждый из нас не мог не отдавать полной справедливости. Во всех отношениях своих к нам он был необыкновенно строг и взыскателен – быть может, строже всех остальных наших профессоров, директора и «воспитателей», но мы никогда не были за это на него в претензии и более всех уважали именно его… Для нас священник наш был настоящим оракулом во всем самом важном, и мы нередко вступали с ним в длинные беседы обо всем для нас интересном и важном. Случалось, когда мы были уже в средних классах, что давно уже пробил звонок и началась рекреация, большая зала рядом давно уже полна шума, криков и волнения движущейся толпы молодежи, а наш Богословский все еще продолжает сидеть на кафедре, и около него стоит кучка ревностных его поклонников и ценителей продолжает толковать с ним, интимно, нараспашку, обо всем, что нас интересовало в прочитанных книгах, в исторических событиях старого и нового времени, в понимании и определении тех или других важных, интересных для нас личностей. «А ведь наш батька-то – лихой батька!» – говаривали мы потом друг с другом, когда он, наконец, уходил к себе домой» (169; 310–311). В. В. Стасов, решительный демократ второй половины XIX в. с его грубым материализмом и атеизмом, вспоминал едва ли не с умилением случай, когда, наказанный за нарушение говения, он был лишен священником права исповедаться, и как, мучимый стыдом и раскаянием, явился к Богословскому, расплакался перед ним и был по-человечески понят. О подобном случае раскаяния под влиянием простых слов законоучителя напроказивших, а фактически совершивших кощунство гимназистов-певчих, рассказал В. Г. Короленко. С большим сочувствием вспоминал о своем гимназическом законоучителе А. Н. Афанасьев: «Законоучителем был у нас протопоп отец Владимир, человек весьма добрый, ласковый и обходительный; дети его любили, встречали всегда с радостью и называли батюшкой; учились у него всегда с охотою и прилежанием и были с ним довольно откровенны. Доверие наше к нему было так велико, что, поступив в 7 класс, мы даже решились прочитать ему некоторые отрывки из сатирической пьесы, написанной на одного учителя, и он только посоветовал нам быть осторожнее, чтоб не попасться с этими стихами в руки школьного правосудия. Сколько помню, он никогда и никого из нас не наказывал, тогда как никто другой из наставников наших не мог этим похвалиться и такою тишиною, какая обыкновенно бывала, без всяких полицейских понуждений, в классе отца Владимира» (7; 263). Но это редкие случаи положительной оценки школьных священников. А что касается иных… Что же и взять с людей, которые избрали духовную карьеру не по душевной склонности, а по наследству и которые были лишь служащими, да еще и двух ведомств: Духовного и Просвещения, имея и двойное начальство.

Грубость и даже жестокость или холодное равнодушие (еще неизвестно, что лучше), кажется, были родовыми чертами и военных, и гражданских педагогов, почему с такой теплотой вспоминали современники немногочисленные исключения из этой застегнутой на все вицмундирные пуговицы среды. Но особенно суровые нравы, грубость между учениками и учителями и в среде самих учеников, невежество и неприкрытая нищета царили в духовных семинариях и семинарских общежитиях – бурсах.

Можно было бы привести немало свидетельств этому, но, пожалуй, лучше всего будет, если читатель сам обратится к «Очеркам бурсы» Н. Г. Помяловского. Впрочем, те, кто достаточно внимательно читал «Вия» Н. В. Гоголя, конечно, помнят и колоритные образы бурсаков, и свирепое «битие», и их героические подвиги по части съестного и выпивки. Хотя Гоголь в бурсе и не был, но, похоже, картину изобразил очень точную.