Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Понятно, что масса педагогов не вызывала у учеников никакого уважения, а только насмешки, и, если риск попасть за это под розги был не слишком велик, – «травлю»; даже в военных училищах имела место травля, и А. И. Куприн в «Юнкерах» живо описывает ее приемы. Многие мемуаристы вспоминают разнообразные, иногда довольно коварные способы травли, а то и просто издевательств над самыми безобидными педагогами. А вот еще гимназическая забава: «Во время перемены шум в зале и коридорах затихал и раздавалось змеиное шипение, очень сильное, так как шипели все, а всего в гимназии было триста человек. Надзиратели тщетно пытались заставить прекратить шипение. Оно затихало в том месте, где был надзиратель, но продолжалось в другом. Стоило надзирателю отойти и шипение раздавалось там, где он только что был. Забава и была интересна тем, что нервировала начальство…» (122; 77). Вспоминают прозвища, вспоминают сатирические песенки. Хотя бы вот: «Петр Степаныч Лукашов / Долетел до облаков, / Просил денег у богов / На починку сапогов. / Ему боги отказали / И в гимназию послали…» или: «Как директор наш Ладовский / Да инспектор Степановский / Вздумали играть; / А профессор водки Клушин / Да учитель наш Федюшин /В присядку плясать…» (122; 60).

Каковы были результаты обучения у всех этих то чудаков, то монстров, то просто равнодушных чиновников, то людей, никогда учеными и не бывших, можно не только представить, но и удостовериться у многих современников. Недаром, подытоживая свои впечатления от гимназии, Н. П. Кондаков приводит забавную остроту: «Корни просвещения (русского) горьки, а плоды его кислы». Эту остроту недурно было бы почаще вспоминать нынешним поклонникам старой классической гимназии. «И вот мы окончили курс наук, – вспоминает свое обучение в Петербургском благородном пансионе И. И. Панаев. – В руках у нас великолепные пергаментные листы с правами на чины и с удостоверениями, что мы во всех науках имеем отличные, очень хорошие или достаточные сведения и притом отличались примерным благонравием… Но ни начальству, ни родителям, ни нам не приходит в голову, для чего мы приготовлены и приготовлены ли к чему-нибудь?…

Мы не приобрели никаких, даже элементарных научных сведений.

В тумане голов наших бродят бессвязно кое-какие исторические имена, названия городов и войн, какие-то годы и цифры, но не только года, столетия мешаются и перепутываются в них. Мы выходим из пансиона такими же детьми, какими вошли в него, – только детьми, потерявшими пушистость щек и уже начинающими подбривать и подстригать усы и бороду. При нашем невежестве и отсутствии умственного развития мы принимаем все на веру и, безусловно, и входим в избитую колею, не только не понимая возможности какой-либо другой, лучшей жизни, различной от нашей, но даже не будучи в состоянии вообразить что-нибудь лучшее. Нечего и говорить о чувстве общественном, гражданском. О пробуждении его едва ли думало тогдашнее воспитание. Чинопочитание, покорность до того были вкоренены в нас в родительских домах и потом развиты в пансионе, что мы, вступая в свет, совершенно теряемся и робеем при появлении каждой титулованной особы и при взгляде на всякую блестящую обстановку. При этом у нас только возникает одна мысль: «Как бы поскорей добиться до всего этого?».

Вот каких полезных деятелей приготовлял для отечества благородный пансион» (132; 26–27).

Панаев обучался в Благородном пансионе в первой половине столетия. Лучше ли были результаты учебы во второй его половине?

При поступлении в высшие учебные заведения выпускники средней школы должны были сдавать вступительные экзамены, которые были весьма несложны и ориентированы на не бог весть какой уровень знаний. Весьма любопытная оценка вступительных экзаменов в Московский университет и их итогов дана В. О. Ключевским. На трех страницах письма к другу он описывает ход экзаменов по всем дисциплинам, сопровождая это такими оценками: «Этим кончилась математическая комедия… Муза! Воспой милосердие математиков-профессоров!.. Священник спросил меня, сколько было вселенских соборов, когда и по какому случаю был последний. Я сказал. Он взглянул на Сергиевского, произнесши «семинарист», тот кивнул головой – и дело кончено: «удовлетворительно»… И досталась же мне из географии самая чушь: о политическом состоянии Австралии. Я сказал кое-что, прибавив в заключение, что это такая вещь, о которой я мало знаю подробностей. «Возьмите еще билет», – сказал плешивый экзаменатор. Я взял еще хуже: о племенах Российской империи; сказал, что знал, по крайней мере на половину вопросов ответил глубокомысленным молчанием и кончил тем, что спросил: «Сколько мне?» – «Удовлетворительно» (отметим, что на вступительном экзамене выставлялись «неудовлетворительно», «удовлетворительно» и «весьма удовлетворительно», то есть ответы Ключевского были оценены высоко. – Л. Б.)… Хронологию нужно было определять приблизительно: половинами, четвертями века – и довольно; так определил я время царствования Людовика XI… По-немецки диктовка для нас – семинаристов – дело непривычное; но лексикон и, если найдутся, люди выручат; а перевод ничего не стоит, лишь имей лексикон в руках; перевод устный тоже ничего не стоит; вопросы не мудрые. А по-французски? О, французы – народ деликатный; они даже не заставляли писать под диктовку, а просто ограничились одним устным переводом, при котором, не скупясь, сказывают незнакомые слова. Вот и весь экзамен; теперь ты видишь, дело ли это».

Не правда ли, невелика трудность – сдать такой экзамен? И тем не менее… «Кажется, – опять спрашиваю я, – немудреная вещь этот экзамен? А между тем везде у нас говорят, что ныне особенно строг был августовский экзамен в Москве, что петербургский даже несравненно слабее. Да вот и факт: за латинский язык и сочинение не допустили даже к продолжению экзамена в одной аудитории… из 22 целых 20 человек (в том числе всех пензенских гимназистов без исключения, которые приехали в Москву в университет). Но ведь это не по нашей, не по семинарской части: здесь дело идет о латыни и орфографии; а именно на этом и просаживается гимназическая братия. Таким образом, приемка по десяти процентов никого из вас не должна возмущать. А то очень забавно: из 22 двое вступили!» (87; 26–29).

Вот вам и высокое качество старой русской школы.

Мемуары современников переполнены иногда комическими, иногда драматическими рассказами об учителях и профессорах времен их детства и юности. Но прав был В. И. Танеев: где же было взять лучших, если педагогического образования не было и в первые годы XIX в. только началось создание педагогических кадров. Н. И. Греч, закончивший Юнкерскую школу Сената (ее потом и заменило Училище правоведения), предназначенную для подготовки чиновников, и поступивший вольнослушателем в только что открывшийся Петербургский педагогический институт, не найдя себе места, в 1804 г. поступил в частный пансион учителем русского языка, географии и истории разом! Да и материальное положение учителей было таково, что в школе поначалу оседали, в основном, именно те, кто не смог попасть на государственную службу или не удержался на ней, то есть, в основном, люди не слишком образованные и добросовестные, а то и просто пьяницы (о пьяных учителях нередко пишут современники). Тот же Греч в пансионе получал 20 руб. в месяц – не бог весть какие деньги – и должен был прирабатывать письмоводством (52; 143). И даже позже, даже в таком привилегированном учебном заведении, как Императорский Пажеский корпус, вольнонаемные учителя зарабатывали очень немного: «В числе преподавателей не все удовлетворяли необходимым условиям, – писал преподававший в корпусе с 1882 г., а затем ставший его директором Н. А. Епанчин, – но заменить их другими было трудно, а иногда и невозможно. Первая причина – недостаточное содержание; в общих классах преподаватели получали по 60 руб. за годовой час, а в специальных – по 100 руб., то есть если преподаватель имел только один урок в неделю, то за учебный год он получал 60 руб. Конечно, число уроков было больше, но если преподаватель имел даже 6 часов в неделю, то за учебный год он получал всего 360 руб, а в специальных классах – 600 руб. Такая скудная оплата не была привлекательной для так называемых вольнонаемных преподавателей. Были еще штатные преподаватели; они получали, сверх платы за уроки, еще штатное содержание, также незначительное, но имели право на учебную пенсию за 25 лет учебной службы.