Книга La storia - Эльза Моранте

Она не спала, а скорее дремала, часто просыпаясь. Случалось, что ночью она, проснувшись, встречала глаза бодрствующего Узеппе, в которых читался немой вопрос. Однако он ни о чем ни разу ее не спросил.

В последние годы Ида вообразила, что ее сын Ниннуццо неуязвим. Теперь ей тяжело было свыкнуться с мыслью, что жизнь на земле продолжалась уже без него. Смерть Нино, такая быстрая для него самого, стала долгой для Иды. Она почувствовала это после похорон, на которых не присутствовала. С этого момента сын как бы разделился на множество двойников, каждый из которых по-разному мучил ее. Первый из них — тот Нино, веселый и развязный, которого она видела в последний раз бегущим вместе с Красавицей через двор дома на улице Бодони. Для Иды он все еще бродил где-то по земле. Она даже говорила себе, что если пойти по окружности земного шара, пересекая границы, то можно его встретить. Поэтому она иногда очертя голову устремлялась на поиски сына, как путник, не знающий дороги. Каждый раз на улице ее поджидал все тот же ужасный полуденный свет, слепящий и неподвижный, те же нереальные расстояния и те же искаженные непристойные формы, в которые город превратился для нее со дня «опознания тела» в больнице Сан Джованни. Поскольку зрение ее сильно ухудшилось, уже несколько месяцев она носила очки, на которые теперь, выходя, надевала еще и вторые, темные, чтобы хоть немного приглушить ослепительный свет улицы. Так, в сумраке, как во время затемнения, она и искала своего беглеца, не надеясь найти его. Иногда ей казалось, что она узнает сына в насмешливом пареньке, подающем ей знаки из подворотни, или в другом, сидящем на мотоцикле в развевающейся по ветру куртке и собирающемся тронуться с места, или еще в одном, курчавом и одетом в ветровку, который быстро сворачивал за угол… Задыхаясь, она бросалась вдогонку, хотя знала, что бежит за призраком.

Ида прекращала погоню, когда доходила до изнеможения, до почти потери ощущения событий, людей, да и своей собственной личности. Она не помнила, кто она такая, где ее дом. Некоторое время Ида переходила, качаясь, с одной стороны улицы на другую среди потока машин и толпы прохожих, не обращаясь ни к кому за помощью, как будто находилась в мире масок, а не живых людей. Первым признаком возвращения памяти становилось для Иды появление в глубине болезненного мрака пары голубых глаз, как двух маленьких лампочек, зовущих ее немедленно домой, к брошенному в одиночестве Узеппе.

Хотя осень была теплой, Узеппе сидел дома взаперти, потому что Ида была еще не способна выводить его на прогулку в сад или за город. Природа вызывала в ней еще большее отвращение, чем городской пейзаж, так как деревья и другие растения казались ей тропическими монстрами, питающимися телом ее мертвого сына. Тут был уже другой Нино, не тот, неуловимый, который болтался по свету, а тот, которого недавно похоронили, заточили в подземную тюрьму, узкую и темную. Этот другой Нино казался ей малышом, он цеплялся за нее, плакал и просил, чтобы она дала ему поесть и не оставляла одного. Из всех двойников Нино этот был единственным, принадлежащим ей как ее плоть, но в то же время недосягаемым, затерянным в головокружительной невозможности. Нынешнее жилище Нино в районе Сан Лоренцо превратилось в место, более удаленное, чем Северный полюс или Индия, обычными путями добраться до него было невозможно. Иногда Ида мечтала добрести туда по подземным переходам и каналам; она вставала на колени и прикладывала ухо к земле в надежде услышать, как бьется сердце сына.

Третий Нино был хуже всех прочих, Ида его боялась. Он представал перед ней таким, каким она увидела его на носилках, в день опознания тела: с волосами и лицом, запачканными грязью, со струйкой крови, вытекающей из носа, как будто он вернулся после драки, после проведенной вне дома ночи. Веки его были опущены, он как будто не замечал ее, но в то же время из-под длинных ресниц с ненавистью смотрел на нее и, сморщив губы, говорил: «Убирайся прочь! Ты во всем виновата. Зачем меня родила?»

Ида знала, что этот Нино, как и другие, существовал только в ее больном мозгу. Однако она боялась его, особенно по ночам, боялась, что он появится, встанет где-нибудь за дверью или в уголке и начнет упрекать: «Зачем меня родила? Во всем виновата ты». Она пугалась, как будто была убийцей, боялась выйти в темный коридор и даже лежать в кровати с потушенным светом. Чтобы не мешать спящему Узеппе, она накинула на лампу у изголовья кровати кусок ткани, но так, чтобы свет был направлен ей в лицо. В таком положении она проводила иногда всю ночь. Это было нечто вроде допроса с пристрастием, который она сама себе неосознанно устраивала, чтобы Нино простил ее. На допросе этом, вместо того, чтобы оправдываться, она сама на себя наговаривала. Это она убила Нино. Ида перечисляла в уме одно за другим бесчисленные доказательства своего преступления, с первого вздоха новорожденного, с первого кормления грудью до последней минуты, когда она не помешала ему умереть (любым способом, может быть, прибегнув даже к услугам полиции)… Но вдруг из обвиняемой Ида превращалась в обвинительницу, упрекая Нино, называя его хулиганом и негодяем, как случалось в те времена, когда он жил еще дома. Это утешало ее на мгновение, как будто Нино при этом присутствовал и все слышал. Но тут же, вздрогнув, она вспоминала, что он больше нигде не живет.

Поскольку по ночам Ида почти не спала, днем из-за усталости она то и дело дремала. Но сквозь дрему она постоянно слышала непрекращающийся звук шажков Узеппе в его зимних сапожках: тик, тик, тик… «Ты виновата, ты, ма. Виновата ты. Виновата ты».

Однако через несколько недель ежедневные стычки Иды с двойниками Нино закончились, и все они мало-помалу слились в один одинокий образ. Этот Нино был уже не жив, но еще не мертв. Он беспокойно носился по земле, на которой ему негде было остановиться. Ему хотелось дышать, вдыхать кислород растений, но у него не было легких. Ему хотелось волочиться за девушками, играть с друзьями, собаками, кошками, но никто его не видел и не слышал. Ему хотелось надеть красивую американскую рубашку, выставленную в витрине магазина, сесть за руль машины и прокатиться с ветерком, откусить кусок булки, но у него не было ни тела, ни рук, ни ног. Он уже не был живым, но продолжал испытывать самую ужасную тоску: тоску по жизни. Ида чувствовала, как в этой невозможной форме он постоянно присутствует поблизости, как он отчаянно пытается зацепиться за какой-нибудь предмет, например мусорный бак, лишь бы удержаться среди живых. Тогда Иде страстно хотелось увидеть его хоть на мгновение, чтобы только сказать ему: «Ниннуццо!», и как в галлюцинации услышать ответ: «Ма!!». Она начинала метаться по кухне, натыкаясь на стены, зовя вполголоса, чтобы не услышал Узеппе: «Где ты, Ниннарьедду?» Она физически, телом чувствовала, что он был не только рядом, но повсюду, корчась от желания жить, завидуя последней букашке и даже нитке, продетой в иголку. Он больше не обвинял ее, а повторял только: «Ма, помоги!».

Ида никогда не верила в существование какого-либо бога, она никогда не думала о Боге, и уж, тем более, не молилась. Вероятно, единственной в ее жизни молитвой стала та, которая вырвалась у нее однажды, ближе к вечеру, на кухне дома на улице Бодони: «Господи! Дай ему покой! Сделай так, чтобы он умер окончательно».

Погода стояла неопределенная, изменчивая, скорей мартовская, чем ноябрьская. Каждое утро Ида страшилась появления солнца, потому что оно выставляло напоказ отвратительную наглость предметов и людей, которым не было дела до невыносимого отсутствия Нино. Ей становилось немного легче, как после принятия лекарства, если утром, встав, она видела над городом свинцовое небо, покрытое облаками до горизонта, без единого просвета.