Книга Бремя страстей человеческих - Уильям Сомерсет Моэм

Она перестала плакать и смотрела на него во все глаза.

– Неужели ты примешь меня обратно после всего, что было?

Филип, слегка покраснев, вынужден был ей объяснить:

– Я не хочу, чтобы ты поняла меня превратно. Я просто даю тебе комнату, которая мне ничего не стоит, и буду тебя кормить. Я ничего от тебя не жду взамен, кроме того, что делает женщина, которая меня обслуживает. Помимо этого, мне от тебя ничего не надо. Думаю, что со стряпней ты как-нибудь справишься.

Она вскочила и хотела к нему броситься.

– Какой ты добрый, Филип!

– Нет, пожалуйста, не подходи ко мне, – поспешно сказал он, вытянув руку, словно для того, чтобы ее отстранить.

Он не очень хорошо понимал почему, но даже от мысли о том, что она может к нему прикоснуться, его коробило.

– Я могу быть для тебя только другом, – добавил он.

– Ты такой добрый, – повторяла она. – Такой добрый…

– Значит, ты переедешь?

– Ну конечно, я на все готова, лишь бы из этого выкарабкаться. Ты не пожалеешь о том, что сделал, Филип, никогда. И я могу сейчас же переехать?

– Лучше завтра.

Неожиданно она снова разразилась слезами.

– Чего же ты опять плачешь? – улыбнулся он.

– Я так тебе благодарна. Как я сумею тебе отплатить?

– Ерунда. А сейчас поезжай-ка домой.

Он записал свой адрес и сказал, что, если она приедет в половине шестого, он ее встретит. Час был поздний, и ему пришлось идти домой пешком, но дорога не показалась ему далекой: он был на седьмом небе от счастья – ноги несли его сами.

91

На следующий день он встал пораньше, чтобы приготовить комнату для Милдред. Женщине, приходившей убирать квартиру, он сказал, что ее услуги ему больше не понадобятся. Милдред приехала около шести часов вечера, и Филип, карауливший ее у окна, спустился вниз, чтобы отворить дверь и помочь внести вещи; весь ее багаж состоял из трех узелков, завернутых в оберточную бумагу, – ей пришлось продать все, кроме самого необходимого. На ней было то же черное шелковое платье, что и накануне; щеки ее, правда, не были нарумянены, но вокруг глаз все еще лежала тушь; видно, утром она умылась на скорую руку; эти темные круги придавали ей совсем больной вид. Выйдя из кареты с ребенком на руках, Милдред выглядела необычайно жалкой. Лицо у нее было немного смущенное, и оба не нашли друг для друга ничего, кроме самых банальных фраз.

– Значит, ты благополучно добралась?

– Я никогда еще не жила в этой части Лондона.

Филип показал ей комнату, ту самую, в которой умер Кроншоу. Хотя Филип и сознавал, что это глупо, ему не хотелось там спать; после смерти Кроншоу он так и остался в тесной каморке, куда он переселился, чтобы устроить друга поудобнее, и спал на складной кровати.

Ребенок невозмутимо посапывал во сне.

– Тебе ее, верно, не узнать, – сказала Милдред.

– Я не видел девочку с тех пор, как мы отвезли ее в Брайтон.

– Куда мне ее положить? Она такая тяжелая, прямо руки отнимаются!

– К сожалению, у меня нет для нее колыбели, – сказал Филип с нервным смешком.

– Ну, спать она будет со мной. Она всегда спит со мной.

Милдред положила девочку на кресло и оглядела комнату. Она узнала большинство вещей, которые были у него на старой квартире. Новым был только рисунок Лоусона, сделанный им прошлым летом, – голова Филипа; он висел над камином. Милдред поглядела на него критически.

– Чем-то он мне нравится, а чем-то – нет. Мне кажется, что ты красивее, чем на портрете.

– Мои дела идут в гору, – рассмеялся Филип. – Ты никогда раньше не говорила, что я красивый.

– Я не из тех, кому важно, какая у мужчины внешность. Красавцы мне никогда не нравились. Очень уж они много о себе воображают.

Глаза ее инстинктивно поискали зеркало, но в комнате его не было; она подняла руку и пригладила челку.

– А что скажут соседи, когда узнают, что я здесь живу? – спросила она вдруг.

– Кроме меня, в доме живут одни хозяева. Хозяина целыми днями нет, а с хозяйкой я встречаюсь только по субботам, когда плачу за квартиру. Их никогда не видно. С тех пор как я здесь поселился, мы и двух слов не сказали друг другу.

Милдред пошла в спальню, чтобы распаковать свои вещи. Филип попытался читать, но ему мешало радостное возбуждение; он откинулся на стуле, дымя папиросой, и с улыбкой в глазах смотрел на спящего ребенка. Он был счастлив. Филип был совершенно уверен, что больше не любит Милдред. Его даже удивляло, что былое чувство улетучилось безвозвратно: теперь он испытывал к Милдред даже легкое физическое отвращение; он знал, что, если дотронется до нее, у него побегут мурашки по коже. Это было ему непонятно. Раздался стук в дверь, и Милдред снова вошла в комнату.

– Послушай, зачем ты стучишь? – спросил он. – Ты уже осмотрела наши хоромы?

– Я еще никогда не видала такой маленькой кухни.

– Не бойся, она достаточно велика, чтобы готовить наши роскошные яства,

– весело ответил он.

– В доме ничего нет. Пожалуй, надо пойти и купить чего-нибудь.

– Хорошо, но разреши тебе напомнить, что мы должны изо всех сил экономить.

– Что взять на ужин?

– Что сумеешь приготовить, – рассмеялся Филип.

Он дал ей денег, и она ушла. Через полчаса она вернулась и положила покупки на стол. Поднявшись по лестнице, она совсем запыхалась.

– Послушай-ка, у тебя малокровие, – сказал Филип. – Придется тебе попринимать пилюли Бло.

– Я не сразу нашла лавку. Купила печенку. Правда, вкусно? А много ее не съешь, так что она выгоднее мяса.

На кухне была газовая плита. Милдред поставила печенку жариться и вернулась в гостиную, чтобы накрыть на стол.

– Отчего ты ставишь только один прибор? – спросил Филип. – Разве тебе не хочется есть?

Милдред вспыхнула.

– Я думала, что ты не захочешь есть со мной вместе…

– С чего ты это взяла?

– Я же только прислуга, правда?

– Не будь дурой. Что за глупости!

Он улыбался, но ее смирение как-то странно его кольнуло. Бедняжка! Филип вспомнил, какой она была, когда они познакомились. Он помолчал в нерешительности.

– Ты, пожалуйста, не думай, что я оказываю тебе милость, – сказал он. – У нас с тобой деловое соглашение: я предоставляю тебе жилье и стол в обмен на твой труд. Ты мне ничем не обязана. И для тебя в этом нет ничего зазорного.

Она ничего не ответила, но по щекам ее покатились крупные слезы. Филип знал по своему больничному опыту, что женщины ее круга считают работу прислуги унизительной; помимо своей воли он почувствовал легкое раздражение, однако тут же себя выругал: ведь она устала и была больна. Он помог ей поставить еще один прибор. Ребенок проснулся, и Милдред сварила ему кашку. Когда печенка поджарилась, они сели за стол. Из экономии Филип пил теперь только воду, но у него сохранилось полбутылки виски, и он решил, что Милдред полезно выпить глоточек. Он старался, как мог, чтобы ужин прошел весело, но Милдред сидела усталая и подавленная. Когда они поели, она пошла укладывать ребенка.