Книга Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

— Крестным должен быть не такой человек, — сказал он холодно и покраснел.

131

Долгое время я был почему-то уверен, что гнусную бумажонку, в которой нашей семье было любезно предложено в течение двадцати четырех часов убраться ко всем чертям в назначенное для нас место ссылки, нам вручили 16 июня 1951 года. Нравственная полезность этого мероприятия заключалась в том, что враг народа, а им был, в сущности, я (бумагу случайно выписали на мое имя, но родители сделали вид, что этого не заметили), как следует получил по мозгам. Была в этом еще и другая, практическая выгода, а именно та, что освобождалась довольно приличная квартира, освобождалась для нужд трудового народа, а если конкретней, то для товарища Й. Г., чтоб его разорвало!

Короче, все получили свое, мы в моральном аспекте, народ же… ну и так далее.

16 июня, конечно, хорошая дата, но на самом деле бумага пришла 16 июля — тоже хороший день, к тому же последний день депортации классово чуждых элементов из Будапешта. Самый последний. То есть с родителями вели игру в кошки-мышки, и с ними случилось самое худшее, что может случиться с человеком при диктатуре: они начали было надеяться.

Но больше подобное с ними не повторялось.

132

— Прошу прощения, ваше сиятельство, тут дядюшка Нусбаум явился, хотел бы поговорить с вашим сиятельством, — доложила г-жа Артур, пештская экономка дедушки. Мой дед был прописан в Пеште, поэтому его депортировали вслед за нами. А бабушка осталась на месте, в майкской усадьбе.

— Я, вообще-то, из рода Гёргеи, — сообщила как-то дедушке шепотом г-жа Артур, не догадываясь, что деду нашептывать ничего нельзя, во всяком случае, в мире не было человека, который в силу своего положения пожелал бы, осмелился бы или смог бы нашептывать ему что бы то ни было. Дед отпрянул.

— Гёргеи? Как вам будет угодно.

Г-жа Артур была от дедушки без ума и старалась во всем ему угодить (яйцо в мешочек и прочее). И теперь, в день высылки, глаза ее были на мокром месте.

— Что еще за Нусбаум?

— Бакалейщик с улицы Лёвёхаз. Не изволите знать?

— Нет.

— Он очень хотел бы поговорить с вами, ваше сиятельство. Позволите пригласить?

— А что если пригласить его в другой раз? Скажем, в следующий четверг, на файф-о-клок к тому кулаку из Хорта, куда я переношу свою резиденцию?

— Ах, опять вы об этом! — всхлипнула экономка. — Бедняга очень взволнован. Позвольте его впустить.

Дед соглашается, г-жа Артур впускает Нусбаума, тот, низко поклонившись, входит, здоровается, на что дед отвечает недоверчивым кивком.

— Рад приветствовать.

— Мор Нусбаум. Вы, конечно, меня не знаете. Оно и понятно, с какой стати графу Эстерхази знать какого-то там Нусбаума?

Когда дед, вернувшись из плена, стоял в очереди у пункта, где раздавали пособия «Джойнта», ему пришлось показать документы. Имя — Мориц. Понятно. По матери — Шварценберг. Тоже ясно. А где же, дядюшка Мориц, вам удалось раздобыть такую роскошную фамилию?

— Слушаю вас, господин Нусбаум.

— Так вы меня все-таки знаете?

— Вы сию минуту представились.

— Ах да.

— Чем могу быть полезен, господин Нусбаум?

— Чтобы не подъезжать к вам через ахрем[135]…

— Ахрем? Погодите… В Первую мировую я несколько лет прослужил в Галиции. И брат мой младший, Алайош, там же пал смертью храбрых. Но что-то я не припомню такого города…

— То не город, ваше сиятельство. Ахрем — это вот что! — И Нусбаум, заведя правую руку за голову, выразительным жестом почесал себе левое ухо. — Вы меня понимаете.

— Положим, — ответил дед с некоторым раздражением.

— Так вот, чтобы не подъезжать к вам через ахрем…

— Да хоть бы и через ахрем! Но только уж подъезжайте! — нетерпеливо воскликнул дед, оглядывая еще не совсем упакованные чемоданы.

— Кто такой есть Нусбаум, спрашиваю я? Отвечаю: никто, и звать никак — по сравнению с Эстерхази, как вы понимаете. Ну скажите мне откровенно, разве это не так?

— Не понимаю, куда вы клоните, — напрягся дед.

— Я слышал, какая беда обрушилась на ваше сиятельство. Большая беда, уж кто-кто, а я знаю! У меня ведь это в крови, пять тысяч лет. Вся эта беготня, то туда, то сюда, барахлишко в охапку и бегом неизвестно куда. Мы-то знаем, уже мой дед, когда бежал из Галиции… а вспомнить Ветхий Завет — сорок лет по пустыне, все эти странствия и гонения, ваше сиятельство, у меня в крови…

— А нельзя ли, любезный Нусбаум, ближе к делу, ежели таковое имеется?..

— Вот видите, я говорю, говорю, задерживаю, старый болтун, ваше сиятельство.

— По совести говоря…

— Но прежде чем перейти к делу, разрешите сказать вам: не извольте о нас судить по этому Матяшу Ракоши. Мы не любим его… — и Нусбаум, допуская ту же оплошность, что и г-жа Артур, перешел на шепот. — Он — азес[136]!

— Ах вот как, — произнес дед, и оба погрузились в тягостное молчание. — Ну что ж, господин Нусбаум, рад был познакомиться…

— Постойте, постойте! Ведь я еще не сказал, что меня привело сюда.

— Тогда, если можно, коротко.

— Постараюсь, но должен признаться, что, когда я к вам шел, был уверен, что ваше сиятельство выставит меня вон.

— Ну, коль скоро вы сами упомянули…

— Дело в том, что когда я услышал, что ваше сиятельство отправляется завтра в ссылку, то собрал кое-что. Вот этот пакет. Не извольте меня прогонять с ним!

— Что еще за пакет? — поразился дед.

— Я прошел через все круги ада. Вместе с семьей. И знаю, что больше всего пригодится человеку в такой ситуации. Тут как раз все, что нужно. Я сам собирал. Уж можете положиться на мой большой опыт.

Дед взорвался. Общаться с людьми, неравными по общественному положению, мой дед не привык. И именно этого — новой субординации — он в ту пору не мог простить новым временам.

— Уж не думаете ли вы, что я нуждаюсь в подачках?..

— Ваше сиятельство! Я вас умоляю, примите! — Они молча уставились друг на друга. — Рассказать вам? Когда в сорок четвертом нилашисты гнали нас с желтыми звездами на груди по улице Лёвёхаз, навстречу шли вы, ваше сиятельство. В костюме «с искрою», с тростью в руках, в серой шляпе. (Этот костюм, серую шляпу и трость запомнил и я: в таком виде дед ходил в Хорте по воскресеньям в церковь. Местный партсекретарь только и мечтал, как бы ему это запретить, перво-наперво — трость, да не мог по причине свободы вероисповедания. Я побаивался деда, особенно опасался коснуться его пиджака с искрами, казалось, дотронешься — и шарахнет током. Или огнем опалит.) Так вот, ваше сиятельство остановились тогда на краю тротуара и, когда мы шли мимо по мостовой… незабываемым, потрясающим жестом сняли перед нами шляпу!