Книга Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Неприязненный тон и злой взгляд производят нужное действие, и паренек понуро удаляется, а комиссар, пробираясь сквозь густую толчею, идет дальше, разглядывает беснующихся вокруг ряженых. Иногда, завидев девушку, некоторое время следует за нею в отдалении, посматривая, не увязался ли, не приблизился ли еще кто-нибудь. Каждый раз в таких случаях он проходит несколько улиц, зорко вглядываясь в каждую маску, стараясь подметить чье-либо подозрительное поведение, верный признак, безобманную примету, которые позволят кинуться на злоумышленника, сорвать с него маску и обнаружить под ней черты, бессчетно представавшие Тисону в его кошмарах, — бессонница с каждой ночью все злее, и он лишь ненадолго забывается тяжкой дремотой, где перемешаны явь и сон, — черты человека, которого он ищет. Иногда — если внимание его привлек совсем уж странный маскарадный костюм или необычная внешность — Тисон увязывается и за теми, кто постарше, идет следом, ловит каждое движение. Каждый шаг.

На улице Соль возле часовни он замечает мужчину в длинном, грубого сукна черном балахоне с капюшоном, в белой маске. Стоит неподвижно, смотрит на толпу. Что-то в нем настораживает комиссара. Что именно? Может быть, соображает он, прячась за прохожими, то, как наособицу держится этот ряженый, как отъединен от толпы и чужд общему веселью, бурлящему на тротуарах и мостовой. Смотрит на все словно бы со стороны или издалека. Если так, решает комиссар, зачем было напяливать маскарадный костюм и выходить на улицу в Карнавал? Ради чего, спрашивается? Развлечься? Но происходящее явно не доставляет ему никакого удовольствия. В отличие от всех прочих. Голова под капюшоном медленно поворачивается из стороны в сторону, следуя за потоком веселящихся людей. Но даже когда три молоденькие девицы с вымазанными сажей лицами, в ярко-разноцветных нарядах и соломенных шляпах, подскочив вплотную, прыскают в него водой из трубочек, а потом уносятся вверх по улице, странный человек никак не отзывается. Не меняет позы. Лишь смотрит убегающим вслед.

Тисон, все так же прячась за прохожими, медленно приближается к ряженому. Тот, как и раньше, неподвижен и на мгновение задерживает скользящий взгляд на комиссаре. Потом отворачивается и снимается с места. Уходит. Может быть, это совпадение, думает Тисон. А может быть, и нет. Ускорив шаги, чтобы не потерять из виду, он сопровождает ряженого до улицы Сакраменто. И там, когда, потеряв терпение, уже собирается нагнать его, схватить, сдернуть с него личину, тот присоединяется к целой толпе мужчин и женщин в карнавальных костюмах — его появление вызывает настоящий восторг. Его называют по имени, суют ему в руки бурдючок с вином, и новоприбывший, откинув капюшон, подняв на лоб маску, запрокидывает голову и умело пускает прямо в глотку струю. Меж тем комиссар, взъярясь на то, как глупо все это вышло, уходит прочь.

Запах жареной рыбы, горелого масла, жженого сахара. В рыбачьем квартале Винья убогие, приплюснутые к земле домишки украшены бумажными фонариками с зажженными свечками внутри. На прямой и широкой улице Пальма эти огоньки кажутся протянувшимися во тьме цепочками светлячков. Обитатели квартала собираются кучками; слышны говор, смех, звон стаканов, песни. На углу Консоласьон горящая на земле плошка освещает лишь ноги двух мужчин и женщины в простынях, похожих на саваны: пьяными голосами троица тянет песню о короле Пепино, который «был и храбр, и пылок, и в карету не садился без пяти бутылок».

— Никогда прежде здесь не бывала, — говорит Лолита, с любопытством озираясь.

Пепе Лобо успевает заслонить ее от пронесшейся мимо ватаги мальчишек с зажженными фитилями, пузырями и спринцовками. Потом поворачивается к ней:

— Мы можем вернуться, если хотите.

— Не хочу.

Ее лицо полностью скрывает так и не снятая пока маска из черной тафты; капюшон домино не откинут. Когда Лолита слишком долго молчит, Пепе Лобо кажется, что рядом с ним шествует призрак.

— Здесь мило… И такая приятная погода… Для этого времени года — особенно…

Порою, вот как сейчас, возобновляется разговор — о погоде ли или о чем-то столь же малозначащем. Это происходит, когда молчание чересчур затягивается, ибо никто не хочет или, вернее, не решается его нарушить. Лобо знает, что его спутница тоже понимает это. Удивительно хорошо идти вот так, без цели, молча и неторопливо, будто погрузившись в некую блаженную истому. В безмолвии ночных улиц, превращающем их в соучастников, в ночь карнавала, избавляющего от обязательств и ответственности. И капитан со своей дамой бредут куда глаза глядят уже больше получаса. Лишь иногда рядом вдруг возникнет ватага ряженых или выскочившая как из-под земли маска дунет над ухом в пищалку, заставив их невольно податься ближе друг к другу, соприкоснуться.

— А знаете ли вы, капитан, что пляски танцовщиц Гадеса производили в Древнем Риме настоящий фурор?

Сейчас они вышли на перекресток, освещенный уличным фонарем. Перед приоткрытой дверью в закусочную, готовую принять их при появлении патруля, отплясывают в объятиях цыган, моряков, махо несколько женщин в маскарадных костюмах. Музыку им заменяет плеск ладоней, задающий ритм.

— Нет, не знал.

— Так вот, знайте. Римляне были от финикийских плясуний без ума.

Слова льются легко и непринужденно: Лолита Пальма отменно владеет собой — этакая радушная хозяйка города, показывающая его достопримечательности заезжему чужеземцу. Тем не менее, думает Пепе, это я ведь ее вожу и сопровождаю. Откуда, интересно знать, взялось такое безмятежное спокойствие?

— В те времена, — добавляет она, помолчав немного, — мне, вероятно, пришлось бы заниматься и этим. Компания «Пальма и сыновья», экспорт танцовщиц…

Она перебивает себя мягким смешком, но корсар и сейчас не смог бы поручиться, что эти слова были сказаны в шутку.

— Танцовщиц… — повторяет он.

— Да. Вместе с маринованным тунцом они прославили и озолотили финикиян. Барышням этим, впрочем, повезло меньше — император Феодосии счел их танцы чересчур сладострастными и запретил. Если верить святому Иоанну Златоусту, всегда казалось, будто в паре с ними пляшет сам сатана.

Оставив позади танцующих, они идут дальше. Над ними — улица широка и потому щедро открывает пространство небесного купола — теснятся звезды. На каждом перекрестке, что остается слева от них, Пепе Лобо ощущает мягкое, чуть влажное дуновение бриза: левантинец дует от ближней крепостной стены, за которой в трехстах шагах отсюда плещет Атлантика.

— Вам нравятся люди в Кадисе?

— Кое-кто.

Еще несколько шагов молча. Лобо слышит время от времени шелест шелкового домино. Вдыхает еле ощутимый аромат духов, какие обычно не используют дамы ее возраста. Сладковатый и, во всяком случае, приятный. Свежий. Не навязчивый. Бергамот? — ни с того ни с сего спрашивает он себя. Он и не знает, как пахнет бергамот.

— Да, кое-кто нравится, а кое-кто — нет, — добавляет он. — Как везде и всюду.

— Я мало знаю о вас.

Это звучит почти как жалоба. И почти как упрек. Моряк, подавая Лолите руку, чтобы помочь обойти загородившую путь телегу с воздетыми к небу оглоблями, качает головой: