Книга Сказание о Старом Урале - Павел Северный

У Демидова мелькнула мысль, что эта женщина лицом и станом напоминает ему родную мать, ее сверстниц и соседок деревенских женщин из-под Тулы или горожанок, жен и дочерей мастерового люда.

Покойница мать, при всей ее мягкости и преданности мужу, не раз говаривала сыну Акинфию, что истинным, главным оплотом Российского государства является не кто иной, как русская женщина, независимо от сословия, достатка и образования. Мать Акинфия любила подолгу толковать о женской гордости, о ее человеческом достоинстве и подспудной силе, проявляющейся в самые решительные минуты народной жизни.

Случалось ей спорить даже с отцом, когда она выговаривала ему, что, мол, есть бабы на Руси такой смелости, какая мужикам и не снится, и что, мол, перед русской женщиной даже татары на колени падали...

Незнакомая женщина в комнате показалась Демидову красивее Сусанны, но это была иная красота, иное обаяние, чем у той. В покойной Сусанне была греховная чара, беспокойная страсть, острота вечной изменчивости, капризная игра настроений. Здесь ощущалось спокойное достоинство, выдержка и ласковая настойчивость. Та – любовница, эта – жена и мать.

Акинфий был настолько привычен к услугам холопов и холопок, что никогда не испытывал стеснения, позволяя себя одевать и раздевать. Но в этот раз, в присутствии незнакомой красавицы, присланной ублажать его, ухаживать за ним, он почувствовал какую-то мешающую неловкость. Между тем он устал, ноги истомились в узких парадных башмаках, хотелось скорее раздеться и разуться.

– Позвони лакею, – велел Демидов. – Пусть разует меня. А сама сядь, посиди. В ногах правды нет.

– Зачем же лакея-то? – проговорила женщина с удивлением. – Сама тебя разую. Не барыня. Наше дело подневольное, коли уж привел бог демидовскими стать.

– Ну, разуй, – с неохотой согласился Демидов. Ему понравился ее глубокий, мягкий голос. А в тоне женщины была еле уловимая насмешка и какое-то сознание превосходства над ним, богатым барином, притом, как в глубине души думалось самому Акинфию, все-таки еще не настоящим барином...

Женщина не очень умело, но осторожно расстегнула пряжки. Он сам помогал ей при этом, неловко наклоняясь с дивана, на котором уселся.

От кафтана и парика он тоже освободился сам. Парик она положила на столе, кафтан бережно повесила на правилке. Демидов в одном камзоле с удовольствием растянулся на диване.

– Садись, садись. Кто тебя сюда прислал ко мне?

– Почем мне знать? Дворецкий идти велел.

– Зовут как?

– Анфисой.

– Девка?

– Вдовица.

– А почему это у тебя синяки на руке?

– Небось сам знаешь. Своих-то прислужниц, поди, тоже плеткой угощаешь?

– Это уж смотря по вине. Баб-то у меня не порют... Гм... За что тебя?

Анфиса вдруг улыбнулась, чуть злорадно.

– За то, что хозяина излупила.

– Как же у тебя на такое смелости хватило?

– Баба я, вот и хватило излупить. А мужиком была бы, не тем бы его еще встретила.

– Чем хозяин тебе не по нраву пришелся?

– Оборотень-то Ревдинский? В гроб ему пора, а тоже полез, немощный... Мокрое рыло... Тьфу, прости господи!

– Знаешь, кто я?

– Знаю. Дворня сказывала, что главный Демидов. Да мне-то что до тебя за дело! Уедешь утром – и слава богу. Хорошо, что у нашего хоть гостей немного. Покамест всех вас наперечет помню, кого вот так встретить-проводить приходилось. Нешто это жизнь? Разве бог так велит? Всех терпела, а хозяина мокрорылого – не смогла. Знала, что мне будет, да подумала – лучше под плеть...

Демидов обнял Анфису, она ответила на поцелуй.

– Отчего меня не поколотишь?

– За что же колотить? Как обнял да поцеловал – сразу видать: за свое дело мужик берется!

Демидов, польщенный, захохотал.

– Стало быть, не всех колотишь?

– Будто не знаешь, что за силу да за сноровку никакая баба мужика не побьет. Ты, видать, силой живешь?

– А ты чем?

– Душой.

– Где она у тебя, душа-то?

– В очах.

– Ну-ка покажи!

Акинфий долго смотрел в глаза Анфисе, но больше не поцеловал.

– Не вижу души.

– Знать, все же чуешь, коли на сей раз не по-медвежьи облапил.

– Загадками говоришь?

– А меня так матушка обучила. Мужику загадка – все одно, что ушат студеной воды на голову. Думаете-то вы тишее нашего.

– Вот как? Помогают, значит, загадки от нашего брата.

– От твоего брата не помогло.

Акинфий опять расхохотался. Кажется, характер интересный попался!

– Родом из каких мест?

– Суздальская.

– Старую веру в лесах прятала?

– Не от хорошей жизни сюда пришла... Вера-то... тут вроде бы и ни при чем... Хоромы у помещика спалила.

– Видать, барин лаской не угодил?

– Солдатчиной мужа сгубил. Семнадцать мне было, и любила я его.

– У кержаков-то как очутилась?

– Они меня приняли. Поначалу одна маялась, да скоро поняла, что в этих местах бабе одной тут нельзя, ежели чуть краше бабы-яги. Узнала кержаков, сказала, что отец-мать староверами были и сама хочу в истинной вере жить. Молодая да работящая, вот и взяли к себе. Богу-то, чай, все одно, сколькими пальцами я крещусь, а двумя-то вроде и сподручнее.

– У кержаков мужики вроде тоже не бессильные?

– Верно. Но тех можно богом от себя отпугивать, коли не любы.

– Боятся бога?

– Которые постарше – те дюже боятся.

– А кто помоложе? Есть ведь и у кержаков удалые парни.

– Так ведь и я сама живая, поди. В жилах-то не вода...

– Скажи, Анфиса, а те хоромы, что спалила, душе твоей в снах не являются? Грех ведь? Барин, поди, горюет?

– Ты лучше спроси, как по мужу мне пришлось горевать. Места себе не находила, все думала, как он, сердечный мой, под пули турецкие пойдет. А как барин на пожаре в одних подштанниках бегал, меня только смех разбирал.

– Доискался он до виновницы?

– Доискиваться стал. Побоялась под пыткой сознаться, вот и убежала.

– А ежели здесь поймают?

– В народе молву слыхивала, будто Демидовы никого не выдают.

– Это про мужиков. Тех бережем.

– Бабы, особливо такие, как я, крепкая, иного мужика стоят. Вон у ревдинского хозяина сколько их для всякой нужды.

– Я наказал брату на волю тебя отпустить. К себе взять хочу.