Книга Второй - Нина Дашевская

Оля подняла руку. Спокойно подняла: ну как можно выгнать Гордея? Кто тогда будет считаться хулиганом в этой школе, и вообще…

Оля вдруг поняла, что все смотрят на неё. То есть на них с Левицким – Тимка поднял руку сразу за ней. И всё, больше никого.

…И тут поднялась ещё одна рука. Взрослая. И ещё, и ещё…

– Значит, единогласия нет в этом вопросе? Евгений Петрович, почему вы так голосуете? – громогласно спросила завуч.

– Если мы, – ответил молодой историк, – избавимся от Гордеева, то нам, конечно, станет легче. Но кем он вырастет? Вы же знаете, какая у него семейная ситуация. И потом, твои товарищи, Вениамин, тебя поддерживают…

Вениамин хмыкнул и сказал одними губами: «Водолаз». Может, что другое сказал, но Оля так увидела.

– Но вы понимаете, Евгений Петрович, – сказала завуч тяжёлым, почти мужским голосом, – если мы оставим Гордеева в школе, то другие будут думать, что им можно! Тоже можно! Всё!

– Что всё? – спросил историк, поправив очки.

– Всё что угодно! Распивать! Разные напитки!

Оля сначала услышала: распевать. И конечно, распевать лучше хором, лучше хором… Стало смешно. Какие такие напитки распивать лучше хором?

И тут маленький ушастый Левицкий сказал – негромко, но слышно:

– Сами, можно подумать, никогда ничего не распивают.

– Что?! Встань!

– Ничего, Василиса Антоновна, – Тимка встал. – Вот вы говорите: другие будут думать. Это мы, что ли, другие? Не надо нас за дураков держать, мы прекрасно знаем, что можно, а что нельзя. Если вы Гордеева в школе оставите – это не значит, что мы все толпой ломанёмся в киоск. И будем… распивать.

В зале начали хихикать.

– Не понимаю. Ты его защищаешь, что ли?

– Я нас защищаю. Потому что не надо нас воспитывать чужим исключением. А Гордеева выгнать, конечно, легче всего: нет человека – нет проблемы.

В зале поднялся шум. Кто-то шептался, а несколько старшеклассников прямо в голос говорили: правильно, они бы всех выгнали, мы им только мешаем!

А маленький Левицкий опять сидел как ни в чём не бывало, блестел своими очками – невозмутимый, будто вовсе тут ни при чём. Оля смотрела на него как на чужого – ничего себе, Левицкий! А Тимка… Тимка показал ей пальцы. Она даже не сразу поняла, и он повторил движение: ты играешь, нет?

* * *

Из школы шли с ним вместе.

– А ты смелый, какую кашу заварил.

– Я что, – ответил маленький Левицкий, – это ты смелая.

– Я?! А я-то тут при чём?!

– Очень даже. Руку подняла? Подняла. Одна. Я вот не знаю, смог бы первым. Видела потом? Многие же хотели, но боялись первыми, боялись одни оказаться со своим мнением. Это вообще страшно. Потом, ты же понимаешь – этот совет школы ни на что не влияет, исключить может только директор. Но повлиять на его мнение можно. Надеюсь, они внемлют голосу разума…

– Внемлют… А я даже подумать ни о чём не успела… А что он вообще сделал, этот Гордей?

– Что? Ты где была вообще, они же полчаса об этом говорили!

– Я с тобой играла…

– Ничего себе у тебя погружение в процесс! – Тимка засмеялся, а потом объяснил: – Водку они пили. На крыше. А потом бутылку вниз кинули, придурки. Хорошо, не убили никого. Вот об этом кретинизме и надо было говорить. А они – ах, водка в школе!

– С кем он там был?

– Не знаю. Никто не знает, поймали только Гордея. Но он никого не выдал, представь. Они же на него почему разозлились? Других не могут найти. Исключением давили, а он молчит. Скала. Я его зауважал даже, придурка…

– А что у него за ситуация в семье, не знаешь?

– Да чего там знать. Классические асоциальные элементы. Алкаши, по-русски говоря. Кажется, сидит кто-то… И сестра маленькая; если Веньку в колонию отправят – кто за ней следить будет?

– В колонию?! За что, он же не преступник!

– Ну да, а попал бы кому по башке бутылкой – был бы преступник. Реально же могли убить кого-нибудь, дураки… Ты думаешь, преступники все злодеи? Часто так бывает, по глупости. Вот людям заняться нечем!.. Ну что, дальше будем играть, нет?

* * *

А потом сразу наступило лето, каникулы. Оля осталась в городе, занималась на пианино. Дома был маленький братик Ваня, и Оля уходила в музыкальную школу, чтобы не мешать ему спать.

Ей давали ключи от классов, как взрослой; иногда даже от большого зала с роялем. Оле страшно нравилось это: пустая школа, и она играет, одна. Такое взрослое, серьёзное дело… Первое лето она так занималась, и вот результат: ещё июнь, а она знает уже всю летнюю программу наизусть! Играет без нот, с закрытыми глазами…

Оля шла домой и думала: как хорошо, хорошо! Музыка в ушах и уже в пальцах; и да, залезть бы как-нибудь на крышу музыкальной школы по пожарной лестнице, и как тепло, липой пахнет… Всё цветёт, всё вокруг! Такое! Акварельное!

Тут она поняла, почему всё такое красивое: она забыла на рояле очки. Без очков сливается и получается… Получается импрессионизм, – Оля сама засмеялась от такого сравнения. На стене в школе висел календарь художника Моне. Вот! Импрессионисты были близорукими и не носили очков наверняка! Какое открытие!

– О, Водолаз! Привет! Откуда чешешь?

– Заниматься ходила.

– На пианино своём, что ли?

– Ну да.

– Каникулы же!

Оля пожала плечами. Подумала ещё, Гордеев сейчас опять вспомнит, как спал у неё на концерте, но он промолчал.

– А тебя не выгнали? – спросила она.

– Не. Женя заступился, историк. Я от него иду сейчас – он меня взялся перевоспитывать. Чаем поит, печеньем кормит.

– А. Тебе на пользу идёт, длинными предложениями стал разговаривать.

Гордеев хмыкнул, а потом спросил:

– Очки сняла?

– Забыла просто.

– А ты без очков очень даже.

– Очень что?

– Очень. Даже. Очень даже ничего. – Гордеев вдруг подпрыгнул и сорвал цветок липы с дерева. – От сердца! И почек! Дарю вам цветочек!

– Детский сад, – засмеялась Оля. Но цветок взяла.

Дома поставила его в коробочку от фотоплёнки – маленький чёрный цилиндр, как раз подошёл. Надо же, Гордеев с Левицким – ровесники. Гордей выше на две головы, а интеллект у него – старшая группа детского сада. Если не младшая.

– Оля, – крикнула мама с кухни, – молока в доме нет! Можешь сходить, не устала?

– Да, сейчас, – ответила Оля. Она рассматривала своё лицо в зеркале, кажется, первый раз. А вроде ничего лицо. Очень даже.

* * *

На следующий год Гордеев продолжал учиться, только в младшем классе – оставили на второй год. А вот Левицкий ушёл в какую-то умную школу. Жалко – не с кем стало играть, и вообще поговорить не с кем. Но и не особо хотелось говорить: Оля стала много заниматься музыкой, готовилась к конкурсу, её даже освобождали от уроков. Очки она старалась не носить, узнавала людей в основном по причёске и одежде. Однажды с удивлением поняла, что бритый наголо парень – это Гордеев, а она и узнать его не могла долго. Увидела, что у него какие-то смешные усы отросли, удивилась ещё больше.