Книга Забытые - Диан Дюкре

Две хорошо сложенные заключенные стучат по полу сабо, напоминая жвачных животных, которым не терпится оказаться в стойле, толкаются в узком коридоре, чтобы скорее протиснуться к койкам; одна из них, послабее, вытягивается на полу, испачканном свежей грязью. Лиза, пользуясь неразберихой, пытается занять тюфяк в глубине помещения, чтобы у нее была только одна соседка, с которой можно было бы перекинуться словом, – Ева. Кто-то кладет Лизе руку на плечо. Похоже, это лежбище уже занято. Женщина, опередившая Лизу, что-то ворчливо бормочет на эльзасском диалекте. Уважать чужое жизненное пространство, если не хочешь, чтобы тебя покусали: это правило животного мира справедливо и для тех мужчин и женщин, которых человечество обрекло на суровое испытание. Хорошие места заняты: Лиза при свете одинокой лампочки пытается понять, какое из них могло бы быть ее. Многие женщины уже устроились; большинству из них едва исполнилось двадцать лет. Молодым нужен простор, чтобы выжить: как же они выдержат? Женщины втягивают головы в плечи, чтобы не удариться о деревянные доски. Этим вечером они не будут есть. Хватит ли у них сил? «Отбой!» Дверь закрывается за шестьюдесятью жизнями, шестьюдесятью женскими сердцами, наполненными любовью к тем, кого они оставили в дальнем краю.

Они почти не видят друг друга, зато в сумерках слышнее их голоса, отчетливее прикосновения. Женщины на ощупь ищут подруг, тех, рядом с кем ехали в поезде. Слышно, как повторяют имена, словно эхо в темной пещере, призывающее лучик света.

– Лиза, ты здесь?

– Да.

– Где?

– Тут. А ты?

– Здесь.

Она не одна в этой тьме, потому что рядом Ева. Когда на каждый вопрос получен ответ «да, я здесь», шум в бараке постепенно стихает. Женщины падают на тюфяки, сшитые из ткани в бело-синюю полоску, глубже вжимаются в солому, чтобы было не так холодно.

Сидя по-турецки, Лиза открывает чемодан и пытается нащупать там жилет. Вдруг под большим и указательным пальцами она чувствует нечто такое, о чем давно забыла. Лиза вынимает из чемодана маленькую тирольскую куколку. Фрида спрятала ее туда, когда дочь уезжала, а та ничего не заметила. Лиза закрывает куколке глаза, не желая, чтобы она видела свою хозяйку в этой мерзкой клоаке, поправляет красный передник и зеленое платье, как делала в детстве, когда ложилась спать. Прикосновение к этой ткани, которую Лиза могла гладить часами, когда боялась грозы или школьных экзаменов, стирает границы времени…

Берлин был прекрасен в то время, когда отец Лизы перевез туда Фриду – незадолго до рождения дочери. Они уехали из австрийского Тироля. Берлин сверкал в лучах света. Отец Лизы служил в банке, занимал скромную должность, но умел создавать, пусть даже в полупустой квартире, которую они сняли, ощущение изобилия и безопасности. Что бы ни случилось, Якоб Малер умел добиться всего. Если бы он сейчас, как раньше, взял Лизу на руки и прижал ее к своему любящему сердцу… Он погладил бы дочь по шее, растрепал бы ее волосы своими большими ладонями, и все было бы забыто. За круглыми очками с толстыми стеклами блестели маленькие глазки, уже тогда казавшиеся ей далекими. Отец помог Лизе задуть пять свечей на праздничном торте, подарил ей в тот день маленькую куколку, привезенную из тех мест, где его дочь была зачата. Куколка была красивой и мягкой на ощупь… Лиза гордо принесла ее в школу, чтобы похвастаться перед друзьями. Но маленькие бесята лишь посмеялись над ней: у самой волосы как смоль, непослушные пряди торчат в разные стороны, а у куклы – светлые аккуратные косички! В тот день их класс ездил на экскурсию на Ванзе, остров в центре города, окруженный тремя озерами, куда приезжали купаться, когда было тепло. Там Лиза потеряла новую куклу, из-за которой в классе поднялась такая шумиха. Девочка вернулась домой расстроенной, решив больше никогда не смотреть отцу в глаза и чувствуя себя недостойной этой гигантской руки, сделавшей ей такой хороший подарок.

Якоб был человеком рассудительным, он с уважением относился ко всему, даже к горю ребенка. После ужина он надел плащ и отправился на ночь глядя на остров – за потерянной куклой. Якоб вернулся уже после полуночи, промокший до нитки, но с торжествующим видом. Проснувшись, Лиза увидела куклу на подушке рядом с собой. Радость девочки была безмерной, особенно теперь, когда она знала, как легко потерять то, что любишь.

Несколько дней спустя кто-то постучался к ним в дверь. Лиза не поняла, о чем говорил отец с мужчиной в сером. Большие руки жестикулировали, тряслись, поднимались и безнадежно опускались. Заканчивался 1915 год, и стране нужны были его руки – для того чтобы носить оружие, а не искать потерянных кукол. Якоба призвали на фронт. Из его маленьких глаз, спрятанных за стеклами очков, катились слезы. Он поцеловал Лизу в лоб и уехал. Шесть месяцев спустя им привезли его форму. Лизе понадобилось несколько лет, чтобы понять: он уехал навсегда. Папа уехал, а его одежда вернулась. Может быть, он просто вырос и форма стала ему мала? На пороге зрелости Лиза была уверена в одном: война забирает отцов. Девушка преодолела свою печаль, успокаивая себя тем, что отцы с гордостью идут на войну, ведь они защищают своих маленьких дочек. Но почему же теперь забрали дочерей?

Когда мы понимаем, что у нас нет будущего, мы мысленно возвращаемся в прошлое.

Ганс Плятц любил свою дочь, как любят неподвижную молчаливую куклу. У него не было времени с ней поговорить, он заперся в стенах своей библиотеки, полной книг. Позолоченные переплеты приятно пахли кожей. Когда в окно лились солнечные лучи, они освещали написанные золотыми буквами знаменитые фамилии: Гете, Шиллер, Рильке. Это была его жизнь, его мир, его единственные друзья. Отец Евы верил в превосходство Разума и Идеи над реальностью. Он работал дантистом в зажиточных кварталах Мюнхена. Став отцом слишком поздно, Ганс подарил дочери счастливое детство, которое делает родителей довольными, иногда даже высокомерными. На десятый день рождения отец подарил Еве десять кукол с головками из севрского фарфора; они были сделаны в «Мэзон Жюмо», в Париже. Эти девицы носили туалеты 1900 года, украшенные кружевами и ленточками. Они так дорого стоили, что Еве запрещено было к ним прикасаться: она довольствовалась тем, что любовалась ими. То же самое было и с матерью, оперной певицей: она позволяла любоваться собой, но не допускала нежностей, чтобы ей не растрепали прическу. Дочь никогда ее не целовала, боясь размазать румяна. Казалось, Еве и этого было вполне достаточно.

Мать отвела ее на танцы, но там Еву обижал партнер, нарочно наступавший ей на ноги и вообще плясавший кое-как. Что скажут люди, если узнают, что дочь самой Ирмы Плятц не умеет танцевать? Чтобы спасти свою честь, мать от отчаяния записала Еву на класс рояля. Девочка часами упражнялась в библиотеке, играя с удвоенной силой для того, чтобы хоть на несколько минут оторвать отца от чтения, но ничего не помогало. Ева хотела бы стать книгой, чтобы отец ею восхищался, пусть и недолго. Иногда он читал вслух: менял интонацию, отбрасывал некоторые слова, глотал слоги, затем снова пускался галопом: какая мелодия! Отец говорил о Германии, о ее величии, ее прошлом, ее падении после Великой войны[39], о том, чего их лишили. Красота и Правда были для их нации материнской грудью, только ее молоком немцы и питались. Эта мать породила и вскормила лучший в мире народ – арийцев, которые могли вытащить человечество из ничтожества. Вскоре библиотека с золотыми буквами стала местом, где собирались люди с такими же убеждениями. Наконец у Ганса появились друзья. Они не были рослыми красавцами блондинами, но являлись нацистами и верили в то, что говорили. Ева, разочарованная их банальными идеями, подавала им пиво. Отец изменился. Разгорячаясь, он сопровождал свою речь ударами кулака по столу, от чего бокалы с пивом подпрыгивали. Теперь в библиотеке вместо Канта говорили о Гитлере: оттуда доносились угрозы и выкрики. Но Ева не могла забыть о Красоте и Правде. Они скрашивали ее одиночество, делали из нее идеалистку. В глазах некоторых такие убеждения были недугом, для нее же они стали богатством.