Книга Азеф - Валерий Шубинский

Он ведь пробовал перо и имел литературные амбиции. Одно его стихотворение в прозе, «Разрушенный мол», неоднократно переиздавалось и даже приписывалось Горькому. Ограничимся небольшой цитатой:

«Как вольные птицы на воле, были волны морские свободны… Буря — мать их баюкала песней, и в веселье беспечном они катились в безбрежную даль, но мрачный и злобный тиран-человек, завидуя участи волн, их свободы лишить захотел…»[42]

Прослеживается именно тот вульгарно-романтический стиль, который импонировал «фармацевтам», поклонникам раннего Горького, Леонида Андреева и Бальмонта вперемешку с Надсоном.

Но Гершуни… Скажем так: банальные идеи и стертые слова в устах этого яркого человека действительно приобретали «крылья», озарялись неким трагическим пафосом.

Вот что пишет о нем, например, знаменитая эсеровская деятельница Мария Спиридонова, общавшаяся с ним в ранней юности, на каторге:

«Казалось, в нем сконцентрировалось все прекраснейшее, что имеет в своей духовной сокровищнице еврейская национальность. Он происходил по прямой линии от того колена, которое родило Христа. Чувство долга, чувство правды, взыскующей града, чувство любви, часто контролируемое сознанием, — все в нем поглощалось одним чувством, одним сознанием ежечасного, ежеминутного пребывания на служении своей идее»[43].

А вот суждение, противоположное по духу. Оно принадлежит Михаилу Мельникову, члену Боевой организации, разошедшемуся с Гершуни и разочаровавшемуся в нем:

«Основа характера Гершуни: хитрость, расчетливость, никогда его не покидавшие, склонность к рекламе, большое честолюбие и гипертрофированное самолюбие… очень большая склонность к „позе“ и „фразе“, большая предприимчивость и энергия, беззастенчивость в выборе средств, окрыляемая уверенностью: „ничего, вывернусь! и никто ничего не узнает!“ — очень большая доля бесстыдства, хотя, может быть, и меньшая сравнительно с Азефом»[44].

Наконец, вот холодный взгляд умного врага — жандармского офицера А. И. Спиридовича:

«Убежденный террорист, умелый, хитрый, с железной волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд и вкрадчивая речь покоряли ему собеседников и делали из них его горячих поклонников»[45].

В 1898–1900 годах Гершуни еще не был, впрочем, террористом: он заведовал организованной им в Минске бактериологической лабораторией, занимался «культурно-просветительной работой» и подумывал о революционной пропаганде. Результатом попытки устроить подпольную типографию стали арест, доставка в Москву и несколько недель задушевных бесед с Зубатовым.

«Художник сыска» был по-своему увлечен личностью того, кого он впоследствии назовет «художником террора». Правда, пока он не мог предвидеть такой эволюции. Гершуни стал еще одной ошибкой Зубатова. Как впоследствии писал другой виднейший лидер эсеров, Виктор Чернов (о нем чуть ниже), «…формально Зубатов от всех требовал лишь одного: письменных показаний на имя Департамента Полиции о том, что они признают и чего не признают из предъявленных обвинений. Потому Зубатову „разговорить“ Гершуни было нетрудно. И спрашивая сам себя, чего же добивается тот в „свободных частных беседах“, он понемногу понял: иллюстрации своего основного тезиса и доказательств, что большинство евреев-революционеров лишь под давлением полного бесправия сбиваются с легально-культурного пути»[46]. Другими словами, Зубатов нуждался в инструменте давления на своих тупых соратников по царской администрации.

По предложению Зубатова Гершуни письменно заявил, что «…ни к какой партии не принадлежал, ни в каких организациях участия не принимал, в сколько-нибудь систематических сношениях с революционерами не состоял». В принципе это было нарушением революционной этики в ее старом, народовольческом варианте. Отрицать свою принадлежность к ордену не полагалось. Но на смену прежним принципам приходили новые, более гибкие…

Так или иначе, Григорий Андреевич благополучно вернулся в Минск. Через год с небольшим бывший «культурник» стал заправским террористом. Пока — только по убеждениям. Летом 1901-го он совершил поездку по «городам коренной России», посетил Самару, Саратов, Уфу, Воронеж, везде встречаясь с местными сторонниками народнической доктрины, количество которых заметно увеличилось к тому времени. Как объяснял Азеф Ратаеву в письме от 27 декабря 1900 года, «успех, замечаемый у с.-p., объясним тем расколом, который произошел среди социал-демократов»[47]. Имеется в виду раскол между «искровцами» и «впередовцами» — будущими меньшевиками и большевиками. Так или иначе, Гершуни вернулся в Минск окрыленным. Как пишет один из его товарищей, «…он впервые увидел своими глазами настроения русской деревни, русской революционной интеллигенции на местах и еще больше проникся верой в русскую революцию. Его письма оттуда, а впоследствии его личные рассказы дышат таким восторгом, таким подъемом, что представляют собой настоящий гимн Волге, ее природе, ее трудовым массам и грядущей русской революции»[48].

В общем, эта поездка минского бактериолога стала важной вехой в деле объединения партии.

В эмиграции преемницей Союза русских социалистов-революционеров Житловского и Ан-ского стала Аграрно-социалистическая лига. Кроме ветеранов-народовольцев (Волховского, Шишко) в ее руководство вошел талантливый молодой публицист, главный идеолог обновленного народничества — уже упомянутый Виктор Михайлович Чернов. Чернов был волжанин (родился в 1873 году в Хвалынске), из дворян, но с крестьянскими по отцу корнями. Коренной русский человек, обаятельный, образованный, с хорошим пером, собственными политико-экономическими идеями, но достаточно гибкий, без догматизма, непосредственно непричастный к терактам (но всё про них знавший), он отлично сгодился после 1905 года на роль официального «лица» партии. Вершиной его карьеры стало председательство в Учредительном собрании — увы, взлет был оборван матросом Железняком.

В ранней юности Чернов тоже, как и Гершуни, прошел через руки Зубатова. Как будто он проявил неуступчивость — но его какая-то особенно страстная ненависть к «хитрому жандарму», а потом его памяти немного подозрительна…