Книга Лето, в котором тебя любят - Игорь Гуревич

Поперхнулся:

– Совсем как водка.

– Конечно, водка. А ты что подумал, кумыс? У меня Васька. Василиса его дома осталась.

– А ты чего тут?

– Путешествую, – уклончиво ответил Айтуган.

– Я тоже путешествую, – сказал Заур.

– Пешком?

– На паровозе.

– ?

– Студент. На посевную едем.

– А верблюд причем?

– А! Женщина попросила, – махнул рукой на свою глупость.

– Выпьем. За женщин, – хозяин разлил водку. Разломил краюху черного мягкого хлеба. Подал луковицу. Выпили, закусили. Стало хорошо и уютно. На посевную уже не хотелось.

– Что все-таки делаешь.

– По-разному. Сейчас баранов, овец пасу. Потом сено косить буду.

– Косой?

– Зачем? Трактор, косилка. А ты чему, молодой, учишься?

Заур посмотрел в безбородое маленькое личико казаха.

– Не моложе тебя. Русский язык с литературой.

– Это хорошо, – непонятно к чему задумчиво произнес казах и разлил по третьей.

– У меня отец на войне погиб. Как раз в конце. Сегодня поминаю. Выпьем.

Выпили. Помолчали. Казах оказался старым.

– Извини, – сказал Заур.

– Что извиняться? Мне два года тогда было. А у тебя кто?

– Дед. Киев освобождали.

Помянули деда. Выпили.

В степи раздался звук, похожий на стрекот мотоцикла. Затрещал у самой юрты и заглох.

– Петро, – улыбнулся рожденный в новолуние и выросший без отца.

Полог весело отлетел в сторону. В проеме показалось большое круглое лицо: нос картошкой, густые седые усы концами вниз до края подбородка. Крупная голова наголо выбрита. Глянешь – не ошибешься.

– О, ты дывы! Казах, грузин. Хохла ждете?

– Ждем, ждем, – обрадованно зачастил Айтуган.

– А вы как узнали?

– Во-первых, не «вы», а «ты». Ну, а во-вторых, ты себя в зеркало видел? Ну, а как только слово сказал, то и в зеркало смотреть не надо. Отца помянул, Айтуган?

– Помянул.

– И деда моего вспомнили.

– Налейте и мне, хлопцы. И у меня деды. Оба.

Налили. Выпили. Айтуган откуда-то достал инструмент: полугруша с длинным – на вытянутую руку – грифом. Щипнул две струны по очереди. Зачастил пальцами быстро, энергично вступление. Остро запахло степью.

И затянул песню. Долгую. Монотонно-грустную. Как будто дым стал вплетаться в глаза. Грузин зажмурился. Украинец откинулся на подушки. Не заметили, как затих тонкий гортанный голос, смолкли звуки домбры.

Заур без перехода запел «Сулико». Первый куплет по-русски, потом перешел на родной язык.

– Сталин любил, – прокомментировал Петро.

Заур, выводя очередную руладу, кивнул. Дотянул. Умолк, как будто выдохся.

– Эх! – махнул рукой Петро. – Начисляй. – И достал из-за пазухи очередные пол-литра.

– А теперь дозвольте мне завершить этот концерт дружбы народов, – набрал воздуху побольше и грянул, как целый хор, аж тент задрожал:

Распрягайте, хлопци, коней!..

3

Смеркалось.

Поезд дотягивался неспешно до полустанка. С реальным семафором, маленьким вокзальчиком и полногрудой тетенькой со скрученным флажком в поднятой руке. Первое человеческое явление архитектурное и биологическое в пустынной степи за последние пять часов.

По вагонам поползла неведомо откуда взявшаяся пропитая проводница, роняя на ходу заплетающимся языком:

– Сы-тоянка пи-ять минут.

В густеющих сумерках, посреди перрона возвышались три фигуры. Большая – с опущенной на могучую грудь черной кудреватой головой, маленькая – справа в подпоясанном халате и островерхой шапке, и явно лихого вида, приземистая, но ширококостная, плотная фигура бритоголового запорожца с подобающими усами, в расстегнутой рубахе на голое тело, спортивках, обвисших на коленях, и сандалиях на босых огромных ступнях.

Фигура посредине подняла голову, взглянула на остановившийся поезд, качнулась. Казах и украинец крепко сжали грузина с боков.

– Стоять, шайтан!

– Тримайся хлопец. Твои приихалы.

– Гамарджоба, – гаркнул Заур и снова опустил голову. Мы посыпались из вагонов. Двое с трудом подводили Заура к ступенькам. Уперли. Вдруг Заур вскинулся, повернулся к Айтугану, приподнял – откуда что взялось! – поцеловал в морщинистое лицо молча. Также молча сграбастал за шею Петра, чмокнул куда-то в бритую макушку. И видно потратил остатки сил, стал обмякать. В вагон втаскивали всем тимуровским отрядом. Паровоз свистнул резко, истошно.

– Гарный хлопец.

– Настоящий грузин.

Повернулись, пошли, покачиваясь, к стоящему поодаль мотоциклу.

Зауру освободили нижнюю полку. Свалился. Запрокинул голову.

– Заурчик, – девичья моська с покрасневшим от слез носом вынырнула из-под чьей-то руки.

– Уйди, женщина! – простонал он, приподняв свинцовые веки.

– Поняла? Цирка не будет, – перевел Вовка.

Наташка упорхнула, обиженно всхлипнув.

Поезд монотонно стучал на стыках. Наступила вторая ночь пути. Мрак навалился резко, неожиданно, плотно. Глаз выколи! В степи так всегда. Но вскоре разлился лунный свет. Где-то над поездом серебрился Чумацкий шлях – Млечный путь. А в поезде спал богатырским сном настоящий грузин. И снились ему он, Айтуган и Петро в гимнастерках, в окопе. Улыбались, смотрели друг на друга и улыбались. Или это были не они?

– Распрягайте, хлопци!.. – крикнул спросонья.

– А ты говоришь, он не полиглот, – заметил Вовка.

– Ничего я не говорю. Пошли курить.

И мы опять полезли на крышу. Два еврея. Под звезды. Утром нас ждала посевная.

– Жаль, нас там не было. Вышла бы полная дружба народов, – мечтательно произнес Вовка, затягиваясь.

– А я тебе говорил: смотри – верблюд!

– А Зауру Наташка говорила. Вот так.

Ночной марш-бросок с препятствием

1

Вы пробовали в кромешной степной тьме добираться из бани до барака, в который вас поселили всего три дня назад? Не пробовали? Ну и живите спокойно.

А Митек с Робертом имели такой опыт. Как сейчас помню: нас наконец-то довезли на точку и приставили к делу. Восьмерых не приспособленных к сельской жизни студиози мужского пола – заправлять в сеялки пшеницу. Один, значит, на машине, набрасывает на транспортер зерно. Другой держится за брезентовый рукав, направляя его в кормушки сеялки: одна наполнилась – зажал рукав – сунул во вторую, наполнилась вторая – опять перехватил снизу… И так все четыре. За рассыпанное на землю зерно тракторист для понимания лупил по шее. А еще извечный степной ветер, который в дороге так горько-сладко пах полынью, беспрестанно сеял в лицо сухой пшеничной шелухой. К концу дня иссеченное лицо жгло, воспаленные глаза слезились.