Книга Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны - Елена Скульская

И вот, совершенно непроизвольно, еще тогда, в дни трагедии, у меня возникло подозрение, что мебельщик так истосковался по своей любимой профессии, что не случайно, а специально убил первого попавшегося старика, лишь бы попасть в прозекторскую. А трагическая случайность заключалась в том, что этим первым попавшимся стариком оказался отец писателя…

С писателем мы с тех пор никогда не вспоминали всю эту историю, которая чуть не разорвала наши многолетние отношения… А тут мебельщик возьми и купи книгу. Про наших мам. Одну из них он до срока сделал вдовой, а ее сына, к тому же — автора, лишил отца… Тут все, видимо, сошлось — и угрызения совести, и тяга к месту преступления, и обида на жизнь, заставившую его стать мебельщиком…

Мебельщик — высокий, очень лысый человек с вечно лиловыми пышными губами. А я вас спрошу, какие еще могут быть губы у привычного патологоанатома, который вечно клал батон и непременно ставил литр кефира на тело распахнутой своей жертвы, а жертва распахнута, как спекулянт, распахнувший свой плащик перед покупателем…

…Боже, это уже не шутки, я пишу, как пишет писатель, его стилем, прилипшим, как жвачка к каблуку. По честности, я уже давно заметил, только не хотел никому говорить. Сначала прорывались отдельные словечки, а потом появилось чувство, будто я сжимаю его жесты в своей руке, будто на моем лице прочерчивается его ухмылка… Скоро нас нельзя будет отличить, что тогда?

Мебельщик — своего рода романтик. Летом он любит спать на солнце, чмокая во сне воздухом в паутине духоты, и машинально утирать жирный солнечный след, стягивающий кожу на лице.

…Вот-вот, так и пишу, как написал бы он. Так и пишу… Но с другой стороны, никто же не узнает, потому что его никто никогда не читал…

А зимой мебельщик любит ездить в троллейбусах. Ему нравится, что тусклой, нежной, заповедной зимой все садятся к окну боком и скашивают глаза. Будто немного стесняются. Как его жена: она была дальнозоркой и, когда склонялась к его паху, то надевала очки, как для штопки, и вид у нее делался строгий, но очень домашний.

Иногда, как и положено романтику, он начинает страшно грустить; говорит тогда какому-нибудь близкому своему другу, мне например: «А хочешь обо мне правду?» И, не дожидаясь ответа, начинает рассказывать.

Как-то в Рождество мебельщик все ездил и ездил по кругу, будто заблудился в лесу с хворостом. Троллейбус пустел и вновь наполнялся запекшимся, коричневато-красным пьяным людом — сизое и сиреневое еще не успело проступить в них, они еще были живы, еще только набухала и трескалась их тонкая сарделичья кожица у губ с грязноватой, простиравшей несвежее белье пеной.

Он не сразу заметил двух девочек в бедных пальтишках из серой рябенькой фланельки, фланелька была похожа на вербу с подкрашенными, с подсиненными волосами; заячьи ушанки были на девочках, и одна грызла и посасывала шнурок от заячьего уха; на руках у них были шерстяные перчатки, но такие издерганные, распущенные, что почти все пальцы торчали из них наружу, будто на девочках были не перчатки, а митенки для торговли пирожками на холодах.

Мебельщик вспомнил, как однажды видел, как продавщица овощной лавки выбирала тяпками своих рук картофель, а поверх митенки было надето огромное, из арсенала бочаров, обручальное кольцо; вспомнил, как рассказал об этом своей жене, а она закричала пронзительным чаячьим голосом, словно чайка увидела на песке полукильку-полуженщину, набитую рыбной вонью, и не знает, можно ли ей приземлиться:

— Девкам своим надевай митенки, а законной жене не сметь!

И засмеялся. Тогда девочки стали двигаться к нему по троллейбусу, улыбаясь застенчиво, осторожно, готовые каждую секунду отступить, потирая ошпаренный кипятком бок, или хватаясь за голову, в которую угодил камешек, или утираясь после брызгающего, с фонтанчиком слюны и запахом коричневых раскрошившихся корешков мата. Они подошли к мебельщику, и та, у которой аккуратно были подвязаны заячьи уши, спросила:

— Дяденька, а вас как звать?

Никого вокруг не было, никто на них не смотрел, и он ответил:

— А-а, так…

Вышли они из троллейбуса. Девочки мерзли — у одной были босоножки на толстой подошве с открытой пяточкой, обтянутой, словно его собирались штопать, носком:

— Это я, дяденька, как вышла летом купаться, так еще и не вернулась.

У второй, правда, были сапожки:

— Но они нам, дяденька, обеим малы, мы их по очереди с босоножками обе носим. А вы только не покупайте коньяк, а лучше сразу водки, чтобы согреться и чтобы, главное, на еду денег осталось, чтобы много еды, если, конечно, можно, а то мы помалу едим, вы не бойтесь.

У мебельщика были деньги, он купил водки, и коньяку, и колбасы, и сыру, и хлеба, и масла, девочки очень о масле мечтали, а то они много курят и пьют много, хотя им не хочется, но чтобы не чувствовать голода, а без масла может начаться туберкулез.

Мебельщик посадил девочек в такси, доехали до деревянного дома. Летний был домик; девочки сразу стали натягивать на себя лапчатое перепончатое одеяло, наброшенное на кровать с блестящими холодными шишечками. В мебельщиковом детстве такие шишечки натирали зубным порошком… И вдруг он стал различать в темных запечных шорохах еще какие-то человеческие движения, вздохи; он щелкнул зажигалкой, она несколько раз цыкнула больным зубом, но все-таки зажглась, заглянул за печь, а там на корточках сидели двое мальчишек, тоже, как и девочки, лет по пятнадцать-шестнадцать, и прямо из-под печи один, словно кот, тянул лапу к сверткам с запахом еды, тянулся к еде так, что было видно — его и прибить сейчас можно, а только он от куска своего не отступится.

— Дяденька, дяденька, — повисла на мебельщике та, что грызла завязку уха, — не обращайте внимания на наших мальчиков, не обращайте; они уже в пять утра на рыбалку пойдут. Они каждое утро рыбачат в проруби, а позавчера поймали одну уклейку, правда, мы ее уже съели, не сердитесь.

И действительно, хотя и была Рождественская ночь, а мальчики в пять утра ушли на рыбалку, но мебельщик спал в это время, обняв ушастую; она даже разделась ради него, только стучала от холода немного зубами и просила, если он, конечно, разрешит, оставить эту самую ушанку на голове, а то голова у нее почему-то больше других мерзнет. Так и сказала: «больше других», он чуть не заплакал.

А мальчики ничего не наловили, пришли с пустым бидончиком.

Он оставил у них все деньги, что нашел при себе, да только мало уже денег оставалось после такси и магазина, да и не так уж много он зарабатывал своей нелюбимой мебелью… А дети из деревянного домика деньги брать не хотели, просили, чтобы он вернулся вечером.

Он и сейчас иногда закроет глаза и прямо видит: открывается дверь, входят две девочки с бидончиком:

— Дядя, дяденька, а мы сегодня с уклейками, сегодня повезло.

Я про этих уклеек знаю уже наизусть, но несколько дней назад пошел и выслушал про них вновь. Я тайно виделся с мебельщиком. Предупредил его о том, что писатель разыскивает всех читателей своей книги. Предупредил, что писатель ничего не знает о моем аппендиците. Просил мебельщика все оставить как есть. Ну, узнает писатель, что я вырезал аппендицит в ветеринарной клинике зеленых, что из-за этого мебельщик лишился любимой прозекторской работы, что из-за этого он убил отца писателя, что я всеми силами поддерживал убийцу, перед которым чувствовал себя виноватым, — кому станет легче?!