Книга Обманувшая смерть - Анна Малышева

Архип встретил его радостной новостью о Борисе. Молодой доктор, увидев, как крепко и безмятежно спит брат, впервые за последние дни улыбнулся. Потом, отпустив Архипа, с просьбой разбудить его через два часа (большего времени на сон в эти тревожные дни он себе не отводил), уснул на кушетке, стоявшей напротив кровати больного. Так впервые со времени их жизни в Тихих Заводях братья Белозерские спали вместе в одной комнате. Это было последнее, о чем думал Глеб, прежде чем провалиться в сон. «Тогда еще была жива маменька…»

В маленькой тесной комнатке, отведенной под детскую спальню, их кровати тоже стояли напротив друг друга, и еще там помещался сундук Евлампии. Нянька спала с ними в одной комнате, пела им на ночь колыбельные песни, рассказывала сказки. Каждый вечер перед сном приходила маменька, гладила детей по головке, целовала в щечку, говорила какие-то приятные слова, желала спокойной ночи. Они всегда ждали ее прихода и старались не уснуть раньше времени, а если даже и засыпали, то всегда чувствовали сквозь сон прикосновение нежных маменькиных губ…

…Глебу казалось, что он не спал вовсе и прошло не больше пяти минут, когда старый слуга прикоснулся к его плечу. Однако, посмотрев на часы, молодой врач оценил пунктуальность Архипа. Борис все еще безмятежно спал. Глеб торопливо сделал разведение из коры хинного дерева и наказал Архипу, чтобы тот дал его выпить Борису сразу по пробуждении.

– А еду убери с глаз долой, – строго погрозил пальцем доктор, – пусть пьет пока травяной чай…

– Как же так можно? – вознегодовал верный слуга. – Борис Ильич уже третьи сутки ничего не кушают!

– Не беда, с голоду не помрет, – успокоил старика Глеб, – если пойдет на поправку, то завтра начнем его понемногу кормить.

– А вы сами-то? – засуетился старик. – Чаю? Кренделька?

Глеб, даже не присаживаясь, взял у него стакан чая.

– Помнишь, у нас когда-то был кондитер Марчелло… Замечательные делал пирожные, – внезапно с грустью произнес доктор, надкусив крендель. – Я их вкус до сих пор помню.

– Да разве же вы их часто кушали? – возразил слуга. – Завсегда мне подкладывали, боялись отравы с ними глотнуть. А я по вашей милости от этих диковинных штук, что готовил наш «тальянец», растолстел, как боров!

– Прости, Архип! – Молодой человек накрыл ладонью руку старика, его глаза увлажнились. – Прислугу в нашем доме всегда держали за скот. Недешевый, необходимый, иногда любимый, но… скот. Такое отношение привил мне с детства князь… Не могу звать его отцом, раз уж он сам не признает во мне сына! Тогда я не понимал, что подвергаю опасности человеческую жизнь, во всем равноценную моей.

– Не вам бы, Глеб Ильич, просить у меня прощения, – отмахнулся старик. – На то мы и рабы вечные, чтобы за господина своего жизнь отдавать… Про равность нашу вы мне даже и не говорите! Я – старый, я все знаю! На земле люди равными никогда не бывают… Там! – Архип поднял узловатый дрожащий палец к потолку. – Там все равны будем, перед Ним.

…В Старо-Екатерининской больнице Глебу сказали, что Федор Петрович Гааз провел здесь всю ночь и только что отправился к утренней мессе в церковь Святого Людовика. Белозерский снова вскочил на извозчика и поехал к Святому Людовику.

Отпустив извозчика на Малой Лубянке, Глеб следил, как из церкви выходит народ. Московские поляки, французы, немцы, итальянцы не спешили покидать церковный двор, заполнив собой его небольшую территорию. Всюду звучала иностранная речь. Здесь мелькал свежий туалет молоденькой парижанки, неуклюже скроенный сюртук, вывезенный из Пруссии, польский кунтуш, отороченный соболиным мехом. Молодой доктор, пытавшийся в этой разношерстной толпе отыскать Гааза, вдруг заметил, как люди заволновались и пришли в движение, уступая кому-то дорогу. «Федору Петровичу?» – мелькнуло у него в голове. По его разумению, более важного человека во всей Москве сейчас не было. Но он ошибся: прихожане церкви Святого Людовика расступались перед одетой во все черное пожилой женщиной высокого роста, с вытянутым неподвижным лицом, желтым, словно вылитым из воска. Ей кланялись многие, она же никому не отвечала ни кивком, ни взглядом. Ее большие тусклые глаза навыкате смотрели прямо, словно созерцая что-то, видимое ей одной. На толпу дама вовсе не смотрела. За воротами церкви ее поджидала стайка нищих, наперегонки повалившихся перед ней на колени. Кто-то с криком: «Матушка, отмоли нас от хвори!» целовал подол платья, кто-то подвывал, тряся головой, кто-то часто крестился на нее, как на икону. Дама с тем же отсутствующим видом швырнула нищим горсть монет и, сопровождаемая слугой в ливрее, прошла к поджидавшей карете с гербами. Рядом с Глебом стояли двое немолодых французов весьма респектабельного вида. Они тоже провожали пожилую даму взглядами. Когда дверца кареты захлопнулась и кучер, дико гикнув, покатил прочь по Малой Лубянке, один из них благоговейно произнес: «Вдова губернатора. Почти уже святая!» Глеб догадался, что перед ним была не кто иная, как графиня Екатерина Петровна Ростопчина.

Обойдя весь небольшой церковный дворик, молодой доктор убедился, что среди прихожан Гааза нет. «Неужели он до сих пор в церкви? Как можно спокойно молиться, когда в городе творится такое?» Сам себя он называл «безбожником» и последний раз в храме был в детстве с Евлампией. Потом, живя в доме графа Обольянинова в Генуе, Глеб не сильно усердствовал в молитвах и церковь никогда не посещал. Граф, считая себя правоверным католиком, мальчика, крещенного в православной вере, ни к чему не принуждал и учителей Закона Божьего ему не нанимал. Шпиону нужен был ученый, разбирающийся в ядах, а не молитвенник и не богослов. По этой причине младший Белозерский был полностью невежествен как христианин.

Войдя в церковь, Глеб растерялся. Статуи святых, витражи на окнах, картины на библейские сюжеты, барельефы с изображениями крестного пути Христа – все это подавило его в первый миг. Входившие в церковь прихожане макали пальцы в чашу со святой водой и, преклонив перед алтарем колено, крестились. Молодой доктор подумал, что во время такой страшной эпидемии можно было бы и пренебречь какими-то правилами. Ведь холера морбус передается именно через воду! Макнул пальцы в общую чашу с водой – вот и смерть. «Надо бы подсказать Федору Петровичу, чтобы со святой водой покамест повременили», – подумал он и в тот же миг увидел Гааза. Знаменитый доктор стоял у статуи какого-то святого, положив руку на его гипсовую ступню и, по всей видимости, молился. На святом была коричневая францисканская ряса, в одной руке монах держал лилию, в другой – раскрытую книгу, на которой сидел младенец Иисус.

Наконец, Федор Петрович перекрестился, со скорбным видом обернулся и, заметив молодого доктора, удивленно поднял брови.

– Как хорошо, Глебушка, что ты здесь! – по обыкновению тепло, с улыбкой, произнес он. – Я вот молился святому Антонию Падуанскому, просил его за всех страждущих, чтобы он помог нам, умолил Господа Бога избавить нас от этой напасти…

– Я был у вас в больнице… – не найдясь что ответить Гаазу, взволнованно начал Глеб. – Мы с Иоганном давно не получали от вас вестей…

– Святой Антоний исцелял самых безнадежных больных своими молитвами, – словно не слыша Глеба, продолжал Федор Петрович, напоминая слегка помешанного человека, – он даже воскрешал мертвых детей. Нет ничего более страшного в этом мире, чем смерть ребенка…